Приворотное зелье - Михаил Ульянов Страница 36

В Америке сурово карают за неуплату налогов, и совершенно справедливо, потому что они идут на укрепление мощи государства, на его дальнейшее развитие. Есть деньги у государства – значит, и население благоденствует, и в его кровных интересах делиться своими доходами с государством. У нас же сегодня на все один ответ: нет денег. Нет денег, а понастроены банки-небоскребы, шикарные офисы, коттеджи-дворцы, виллы-крепости, по телевизору вперемешку с голодающими людьми показывают банкеты, презентации. Миллиарды долларов – сегодня, когда у нас кризис! – каким-то образом переправляются за рубеж.

Я не раз давал себе слово не читать газеты, потому что, кроме нервного расстройства и удрученности по поводу состояния дел в стране, ничего они не приносят. И в этот момент, когда тебе непонятно, что происходит у тебя под носом и что тебе преподнесет завтрашний день, ко мне обратилась газета «Московские новости» с предложением ответить на ряд серьезнейших вопросов. Например: будут ли в XXI веке диктаторы? Возможна ли диктатура? Будет ли семья?

В меру своих сил и способностей я попытался ответить на эти вопросы. Помимо желания заглянуть в будущее, меня вела надежда, авось, выплывем как-нибудь, вдруг да озарят меня мысли по этому поводу! Но когда я стал прикидывать, что нас ждет, я понял по логике вещей, что и дальше ничего хорошего с нами не произойдет.

Будущего нет без настоящего. В любом предвидении можно исходить лишь из того, чем я жив сегодня, что меня тревожит, какие проблемы я пытаюсь решить.

Я думаю, что диктатор, типа Сталина или Гитлера, может родиться. Прежде всего потому, что люди запутались и не знают, чего им желать, даже богатство уже не утешает, так оно временно, постоянно тревожит и требует охраны. Что имущество – жизнь в опасности. Смотришь телевизор, как будто в щелку видишь что-то страшное, и понимаешь при этом, что все это происходит не где-то далеко, на другой планете, а рядом, за тонкой фанерной стенкой, которую сломать ничего не стоит. И вот если появится человек железной воли, который прежде всего намерен (обещает) освободить тебя от этого страха, – ты поверишь ему.

Что касается демократии, то, как бы она ни была несовершенна, лучшей формы человеческого общежития еще никто не выдумал. Другое дело, что в России демократии никогда не было, и неизвестно, будет ли вообще.

Если определить вектор морально-нравственного состояния современного общества, то жестокость возрастет, а нравственность будет падать.

Я еще помню время, когда в деревенских домах не было замков; посмотрите, как мы живем сегодня в Москве: железные двери, решетки на окнах, сто систем защиты – просто зона какая-то, а не город!

Однажды какой-то мерзавец сообщил по телефону, что в здание нашего театра подложена бомба. Тревога, как это чаще всего бывает, оказалась ложной. Но чего нам стоила эта история! Мы поняли тогда, что в любую минуту, с любым театром, с любым из нас может произойти что угодно, и мы этому не в силах противостоять.

Мир приобретает все более жестокий оскал, противоречия обостряются до предела, ломаются выработанные веками нормы и традиции. Это происходит повсюду, не только у нас: человек звереет. Прежде он был вооружен верой и моралью, сейчас – взрывчаткой, автоматом, пистолетом…

В надежде хоть на какой-то покой и стабильность народ согласен на кого угодно, вплоть до диктатора во главе страны. А это опасно, так как и в будущем обрекает нас на жалкое существование.

Почему так происходит? Почему мы кружим на одном и том же месте?

Попытаюсь ответить на это иносказательно.

В Средней Азии есть такой вид охоты – беркутчи. Охотник сажает себе на руку, на рукавицу из прочной кожи, беркута и, когда по полю бежит лисица или заяц, отпускает хищника. Тот взлетает и пикирует с неба на свою жертву, хватает ее когтями и с добычей возвращается к охотнику.

Спрашивается, чего бы ему не улететь, этому беркуту? Он ничем не привязан, крылья у него не подрезаны. Улетай! Тебе дали свободу. «Кровавую пищу» ты себе добыл.

Но ничего подобного: он возвращается и садится на руку охотника. Почему? А потому, что в течение определенного времени его приучают к этому довольно хитроумным способом – психологической обработкой.

Молодому беркуту надевают на голову шапочку, которая ограничивает ему обзор, и сажают на провисшую веревку. Вцепившись в нее когтями, он балансирует на ней, пытаясь сохранять равновесие. Устает он от этого смертельно. Изредка хозяин сажает его себе на руку, и беркут какое-то время отдыхает на неподвижной и твердой поверхности. Затем его возвращают на веревку.

Через какое-то количество дней качания на веревке и отдыха на руке беркут становится послушным воле хозяина и верным ему до конца своих дней.

…Мы ощущаем зыбкость почвы под своими ногами. Мы готовы пожертвовать многим, вплоть до свободы и собственной воли, чтобы обрести хоть временный покой.

Но крепкая рука чаще всего бывает жестокой для самого народа. За аморальность политиков он расплатится тем, что будет жить в бесправной стране. Не железная рука нам нужна, а сильная государственность, власть, главной заботой которой была бы не она сама, а человек.

Я не публицист, я актер и думаю, что свои мысли я смогу лучше выразить не в статье или в выступлении на митинге, а через роли, которые я играю.

В свое время я снимался в фильме «Частная жизнь» Юлия Яковлевича Райзмана, художника поразительного чутья на явления в жизни, определяющие ее суть. Бывает, что явление это только возникает, созревает, многие его еще не замечают, может быть, и чувствуют, но не могут сформулировать. Режиссер Райзман его четко ощущает и переносит на экран.

Герой «Частной жизни», которого я играл, крупный хозяйственный деятель Абрикосов, отправлен на пенсию. Наступает новая для него жизнь. С утра домашние расходятся кто куда, и он остается один.

Персональная машина не ждет его у подъезда, ехать ему некуда, идти тоже. Безмолвствует телефон, никто не звонит в дверь. Он, руководитель жизни, который двигал эту жизнь вперед, он, вершитель судеб, когда его вытолкнули из этого седла, оказался никому не нужным. Он нужен был только работе. Лишившись ее, он стал одиноким. Он не знает, чем занимается его сын, у него нет с ним взаимопонимания, не имеет представления об интересах и делах своей жены… Он выброшен из жизни. Вспомнив о друге, он узнает, что тот полгода назад как умер.

Абрикосов ощутил несостоятельность, бессмысленность своей жизни. Он начинает понимать, что настоящая жизнь прошла мимо него. Он видел ее и не видел. Он как бы не принимал в ней участия, его целиком поглотил этот молох – работа. И сейчас, когда он оказался не у дел, когда жизнь на исходе, ему надо было начинать все сначала, заново осваивать этот до сих пор не известный ему мир, перестраивать себя. Мучительный процесс!..

«Человек, не видящий в жизни ничего, кроме работы, – это же инвалид!» – сказал Ю. Я. Райзман на пресс-конференции в Венеции.

Какой бы пост ни занимал Абрикосов, он переживает драму человека-винтика.