Люди былой империи (сборник) - Анвар Исмагилов Страница 36

Он закурил и пустился в лирический рассказ о бессонных ночах на питерской «скорой». Я слушал вполслуха и чувствовал, как понемногу утихает боль, а глаза подёргивались слезистым лечебным туманцем. Розенблюм умел заговаривать зубную боль, вправлять пальцы и суставы, лечить головы, как мужскую с похмела, так и женскую в ненастные дни, промывал желудки, ставил клизмы, а если надо было – мог по-чемпионски унаркозить чувака, распускающего пролетарские руки.

Вероятно, я стал падать в полудрёме, потому что услышал хрипловатый смешок Розенблюма:

– Проснись, Садат! Замёрзнешь!

Он наклонился надо мной идержал плечокрепкойсухой ладонью. Желто-коричневые тигриные глаза светились изнутри уверенностью и жаждой власти над людьми через успех. Человек я тоже неслабый и уже тогда владел некоторыми эзотерическими приёмами, но Саша, истинный восточный Кот, свободно плавал в океане биоэнергетики. Он почитал ещё немного по зрачкам, хлопнул меня открытой ладонью в лоб и сказал:

– Через два дня всё пройдёт! А щ-щас (он по-ленинградски чётко произносил шипящие и даже слегка пришепётывал), щ-щас, Садат, давай водочки выпьем. Дора, доставай твои термоядерные.

Дося вынула из хрущёвского холодильника заветную баночку огурчиков, крепких, как границы, и острых, как нож, и мы выпили.

Хотя, повторяю, с утра стараюсь не пить вообще. Но попробуй откажи Розенблюму!

Поднялся и пришёл на звук хрусталя темнолицый и слегка виноватый Могилевич. Он макнул в мокрую раковину указательный палец и слегка потёр им глаза, – умылся, значит. В ванную, перешёптываясь и копаясь в интимных сумочках, потянулись румяные девочки. Мужики терпеливо лежали на полу и рассказывали анекдоты.

Ещё живой и громадный Могилевич (ему оставалось до смерти четыре месяца), изящно ухватив микроскопическую рюмку, брезгливо отставил её в сторону:

– Дося, шо за майсы? Ты бы ещё напёрсток поставила! Дай румку нормальную.

– Серёжа, опять двадцать пять?! Нахаваешься с утра, и никаких проблем, а Маринка потом меня с соплями съест. Пей давай, сколько наливают, и не выступай! – Дося разбушевалась, увидев, как он, очень похожий на молодого Довлатова, упрямо лезет в буфет и достаёт оттуда громадный пузатый фужер тонкого стекла. – Серёга, ты шо, в натуре, делаешь?! Вот бычара, – пыхтела она, пытаясь вырвать у луганского Давида фужер, – когда ты только нажрёшься…

Серёга снисходительно не отвечал. Взял бутылку «Экстры», поднял её над собой, налил на самое донышко фужера пятьдесят, может быть, граммов, капризно посмотрел на Досю, прыгавшую вокруг, как жирный воробей, и выпил. Потом опять налил – всё ещё в воздухе, – опять выпил, и так раза четыре.

– Вот теперича всё, – удовлетворённо сказал Могилевич и причмокнул, – а ты боялась, даже юбка не помялась.

Розенблюм смотрел на происходящее философски. Он курил сигарету, пускал кольца и похмыкивал.

– Дора Матвеевна, – выговорил он, наконец, – ты кого хочешь перевоспитать?! Он что тебе, мальчик, что ли? Горбатого могила исправит. Давай лучше с тобой бабахнем по маленькой.

Дося насупилась. Водочку она тоже уважала, но воспитательный процесс, по её мнению, ещё не закончился. Она топнула толстой ногой в белых овечьих бурках по громадной лапе Могилевича, швырнула рваное полотенце на стол, уселась напротив Розенблюма и сказала:

– Да ну его на фиг! Наливайте, Александр Яковлевич!!!

– Вот это другое дело, – произнёс миротворец, – а то воюешь с пустяками. Ты же не Иванушка-дурачок на печке, а нормальная еврейская баба. Дося, я тебя уважаю, – вывернул он совершенно в другую сторону, – а ты меня?

– Против лома нет приёма, – оттаяла Дося, – вы, Александр Яковлич, и мёртвую уговорите.

И они бабахнули по сто, потом ещё по сто, потом неутомимый Розенблюм достал гитару и я свою, и пошёл самый задушевный концерт – по заявкам проснувшихся зрителей. У Розенблюма свой строй гитары, что-то среднее между джазовой негритянской и семистрункой российского разлива. Никто не мог сыграть на его чёрном «Овэйшне» с полукруглой декой, а я просто попадал в тональность на шестиструнной – из любви к чистому искусству. Я всё посматривал на часы: недалеко от Досиной квартиры стоял автовокзал, и через час мне нужно было двигать в Ростов. Ах как жаль было вставать и расставаться!