Мастер - Бернард Маламуд Страница 36

— Не очень-то, вы меня, конечно, извините, похоже на еврейку. Моя жена и помыслить о таком не могла бы, особенно с гоем, не говоря о том, чтобы сделать.

Мастер пожал плечами:

— Одни делают, другие нет. И те, кто делает, иногда, случайно, еврейки.

Гронфейн собрался задать какой-то вопрос, осторожно огляделся и потом шепнул, что хотел бы узнать, что именно произошло с тем мальчиком.

— Как он умер?

— Кто — как умер? — переспросил удивленный мастер.

— Тот русский мальчик, которого убили?

— Откуда же я знаю? — Он отпрянул от толстяка. — Того, что они про меня говорят, я не делал. Не был бы я евреем, не был бы и преступником.

— Это точно? Почему вы не хотите мне рассказать? Мы же с вами товарищи по несчастью.

— Мне нечего вам рассказывать, — сказал Яков сухо. — Не будь птицы, не было бы и перьев.

— Да, не повезло вам, — сказал фальшивомонетчик сердечно, — но я для вас сделаю все что могу. Как только меня выпустят, я сразу же переговорю со своим адвокатом.

— Очень вам буду признателен.

Но тут Гронфейн погрустнел, глаза его затуманились, и больше он ничего не сказал.

На другой день он подошел к Якову и шепнул озабоченно:

— В городе поговаривают, если правительство вас будет судить, они сразу же затеют погром. Черносотенцы орут кошмарные угрозы. Сотни евреев бегут из Киева, как от чумы. Мой тесть подумывает, не продать ли ему свое дело и бежать в Варшаву.

Мастер слушал и молчал.

— Вас никто не винит, вы же понимаете, — сказал Гронфейн.

— Если ваш тесть хочет бежать, он, в конце концов, может бежать.

Во время разговора фальшивомонетчик то и дело нервно оглядывался на дверь, будто высматривал дежурного.

— Вы посылки ждете? — спросил Яков.

— Нет, нет. Но если меня не выпустят, я вот-вот сойду с ума. Здесь так отвратно, и еще я беспокоюсь за семью.

Он отошел было, но через двадцать минут вернулся с остатками посылки.

— Держите то, что осталось, — сказал он Якову. — Может быть, в конце концов я что-нибудь и придумаю.

Дежурный стражник открыл дверь, и Гронфейн исчез на полчаса. Вернувшись, он сообщил мастеру, что сегодня вечером его отпускают. Кажется, он был доволен, но у него горели уши, и опять он долго сидел и бубнил себе под нос. Только через час успокоился.

Вот что такое деньги, думал Яков. Когда они у тебя есть, у тебя есть крылья.

— Не могу ли я до ухода что-нибудь для вас сделать? — шепнул Гронфейн, сунув мастеру десятирублевую купюру. — Не беспокойтесь, эти деньги абсолютно настоящие.

— Спасибо. Деньги мне пригодятся. Моих они не хотят отдавать. Может, я другую обувь себе куплю у кого-то из арестантов. Я все ноги себе растер. И если ваш адвокат мне сумеет помочь, я буду весьма признателен.

— Я вот подумал, может быть, вы письмо хотите со мной передать? — сказал Гронфейн. — Напишите этим карандашом, а я отправлю. У меня и бумага с собой, и конверты. А марки я сам наклею.

— Премного вам благодарен, — сказал Яков. — Но кому я буду писать?

— Если вам некому писать, — сказал Гронфейн, — так адресата я вам создать не могу, но вы же, кажется, говорили мне насчет своего тестя?

— Он от самого своего рожденья бедняк. Что он может для меня сделать?

— Но рот же есть у него, да? Так пусть он начинает кричать.

— И рот есть, и желудок есть, только мало что туда попадает.

— Как говорится, если в Пинске закричит еврейский петух, будет слышно в Палестине.

— Что ли написать? — сказал Яков.

Чем больше он думал, тем больше хотелось ему написать. Хотелось, чтобы кто-то узнал про его судьбу. Там, на воле, Гронфейн говорил, знали, что кого-то бросили в тюрьму, но кого — не знали. И хотелось ему, чтобы все узнали, что это он, Яков Бок. И пусть узнают, что он невиновен. Пусть хоть кто-то узнает, иначе ему никогда отсюда не выбраться. Может быть, какой-то комитет организуют в его поддержку? Может быть — надо же знать их законы, — удастся устроить встречу с адвокатом еще до обвинения; если нет, то хотя бы на них повлиять, пусть составят соответственный документ, и тогда можно будет начать защиту. На той неделе будет месяц уже, как он сидит в этом временном вонючем застенке, а ни о ком ни слуху ни духу. Он подумал, не написать ли следователю, да не посмел. Вдруг он передаст письмо прокурору, тогда будет совсем кошмар. Нет, он-то, положим, не передаст, но его помощник, этот Иван Семенович, кто его знает? Так и так дело слишком рискованное.

В конце концов мастер медленно начал писать и написал два письма — одно Шмуэлу, другое Аарону Латке, печатнику, у которого он снимал комнату.

«Дорогой Шмуэл, — писал Яков, — как вы и предсказывали, я попал в ужасную передрягу и теперь нахожусь в Киевском остроге возле Дорогошинской улицы. Сам знаю, это невозможно, но вы уж попробуйте мне помочь. На кого же еще я могу рассчитывать?

P.S. Если она вернулась, лучше мне не знать».

Аарону Латке он написал:

«Дорогой друг Аарон, ваш недавний жилец Яков Бок сейчас в Киевском остроге, в камере временного содержания, где держат заключенных по месяцу. Одному Б-гу известно, что случится после этого месяца. То, что уже случилось, — так хуже некуда. Меня обвинили, что якобы я убил русского мальчика, Женю Голова, которого, клянусь, я пальцем не тронул. Окажите мне услугу, передайте это письмо какому-нибудь еврейскому журналисту или искреннему благотворителю, если случайно такого знаете. Скажите им, если вызволят меня отсюда, я до конца своих дней буду работать, не разгибая спины, чтобы им отплатить. Только поторопитесь, положение мое ужасное и будет еще хуже. Яков Бок».

— Вот и ладненько, — сказал Гронфейн, принимая запечатанные письма, — вот и отлично. Ну, всего хорошего, а о десяти рублях можете не беспокоиться. Вернете, когда освободитесь. Пусть будут вам на разводку.

Стражник отворил дверь, и фальшивомонетчик заторопился по коридору, а следом за ним надзиратель.

Четверть часа спустя Якова вызвали в контору. Остатки посылки он отдал на хранение Фетюкову, пообещав с ним потом поделиться.

Яков быстро шел по коридору, перед уставленным ему в спину ружьем. Вдруг это вынесли обвинение, думал он, шел и волновался.

Смотритель Грижитской был в кабинете вместе со старшим надзирателем и еще со строгим приставом в мундире вроде генеральского. В углу сидел Гронфейн — в шляпе, глаза прикрыты.

Смотритель махал вынутыми из конвертов двумя письмами, которые только что написал Яков.

— Ваши? Отвечать честно, сучье семя.

У Якова оборвалось сердце.

— Да, ваше благородие.