Абу Нувас - Бетси Шидфар Страница 36

Бедуин из племени Кудаа, оглядев крикунов, — он был выше всех, — презрительно процедил:

— Помочился один осел, а за ним пустили воду и все ослы. Да проклянет вас Аллах, болтуны, ваши рты шире, чем отверстие бурдюка, а головы меньше, чем у страуса. Вы глупее Шаранбаса, зарывшего свои деньги в степи под тенью облака, вы назойливее, чем грешник, который ругал обитателей ада за то, что там дрова сырые. Дайте мне дорогу, не то…

Опасаясь драки, Хасан вмешался:

— Успокойтесь, люди, мы все правоверные мусульмане, среди нас нет ни одного еретика и безбожника, вы ошиблись. Идите своей дорогой, здесь священное место и ссоры запретны, дайте нам пройти, мы с караваном паломников!

Уговаривая собравшихся, он пытался увести бедуина, взяв его за руку, но тот, презрительно глядя сверху вниз, пробивал толпу, идя прямо на людей, и те невольно уступали ему дорогу, а Хасан еле поспевал за ним.

Выйдя на свободное место, он спросил кудаита:

— Как мне найти тебя?

— Спроси аль-Аштара из племени Кудаа среди кочующих к югу от горы Мина, мы пробудем там еще долго после паломничества. А теперь прощай, и привет тебе.

Не оглядываясь, бедуин зашагал на своих длинных ногах, и через несколько минут Хасан потерял его из виду — он затерялся среди пешеходов, всадников, повозок и вьючных верблюдов, забивших мекканскую дорогу.

Через несколько дней Хасан был уже в степи, разыскивая становище Бану Кудаа. Утомительные обряды паломничества он исполнил машинально, уже не надеясь встретить Джинан среди толп, затопивших город. Обернутые в куски ткани, похожие на саваны, эти люди, покрытые потом, многие с восковой бледностью, проступающей сквозь смуглоту кожи, с покрасневшими от усталости глазами, казались ему осужденными грешниками в адской долине.

Они обтекали величественную глыбу Каабы, сверкавшую новой золототканой парчой, прошивками, узорами — халиф аль-Махди, «ревнитель веры», только что послал новые драгоценные покровы для святилища. Люди шептались, что сделал он это потому, что на старых были вытканы имена злейших врагов царствующего дома — Омеййядов Муавии и Абд аль-Мелика. Паломники прикасались губами к священному камню, к жесткой ткани покровов, бормоча что-то. Молились о ниспослании милости, об отвращении чумы, от которой в прошлом году погибли тысячи. Кто просил помощи в торговых делах, а кто — о возвращении здоровья.

У Хасана кружилась голова. Пестрая смесь цветов — белого, черного, синего и желтого — слепила глаза. Он плохо спал в ночь после завершения паломничества, заснул только утром, и увидел во сне: он стоит рядом с Джинан у переливающейся парчи покровов Каабы. Джинан что-то говорит ему, а он, не слушая ее слов, прижимается щекой к ее щеке. Вдруг кто-то кричит: «Он еретик!» Столбом поднимается черный вихрь и уносит Джинан.

Весь день его не покидало воспоминание об этом сне, а вечером, когда немного утихла жара и улеглась тоска, Хасан взял в руки калам:

«Я встретился с любимой у священных покровов,

Мы прижались друг к другу и стояли, щека к щеке,

Не обращая внимания ни на что вокруг» —

писал он, видя перед собой тонкую фигурку Джинан, завернутую в одежду паломников, чувствуя ее дыхание на губах.

Хасан не показал Фадлу эти стихи, а тот будто забыл о нем. Но когда паломничество завершилось, вручил поэту туго набитый серебряными дирхемами кошель и снабдил двумя сопровождающими из своих стражников.

Расстались они дружески. Фадл даже устроил пирушку в честь Хасана., а прощаясь с поэтом, сказал: «Твое место сейчас в Багдаде. Побудь год с Бану Кудаа, а потом я жду тебя в своем доме».

Долго ездили Хасан и стражники Фадла в поисках становища кудаитов. Наконец в лощине между невысокими холмами показались шатры. Их встретил лай собак. Поселение было небольшим — несколько десятков бедных войлочных палаток. Возле них бегали голые дети со вздутыми животами, сновали женщины с тощими вязанками хвороста. Заслышав лай, из шатров вышли мужчины — почти все старики — с копьями в руках. Но увидев подъезжающих и поняв, что им ничто не угрожает, прислонили оружие к стенкам палаток.

— Привет вам! — крикнул Хасан. — Не укажете ли вы шатер нашего брата аль-Аштара аль-Кудаи?

Старик, ростом и осанкой похожий на Аштара, подошел к Хасану.

— Аль-Аштар пребывает в этом жилище, но сейчас его нет, — сказал он. — Я его отец. А ты, о путник, знающий имя моего сына, и твои товарищи, будьте моими гостями и войдите к нам.

В шатре просторно и сравнительно чисто. Может быть, оттого, что там нет почти никакой утвари и одежды — несколько шкур, циновки, какие-то войлочные вьюки. Большеглазая статная девушка с открытым лицом подала гостям глиняные чашки с приятно охлаждающим напитком — кислым верблюжьим молоком.

Хасан рассказал отцу Аштара о знакомстве с его сыном и попросил разрешения остаться в становище. Старик кивнул:

— Мы поставим тебе небольшой шатер рядом с нашим и будем считать тебя сыном.

Хасан, вынув из-за пояса кошелек, подаренный Фадлом, протянул его старику:

— Отец мой, окажи мне честь принять этот подарок от родича, сына Кахтана, как и ваше племя.

Старик величественным жестом отстранил кошелек:

— Мы не берем денег за гостеприимство, — нахмурился он.

— Это подарок от меня, пусть девушки вашего племени сделают себе ожерелье из монет, — настаивал Хасан.

Старик ничего не ответил. Хасан положил кошелек на циновки к ногам хозяина шатра и краем глаза увидел, как блеснули глаза у девушки, стоявшей за спиной гостей, чтобы прислуживать им.

Когда настал вечер, стражники Фадла, простившись с Хасаном, отправились в обратный путь. Он долго сидел у порога своего шатра, поставленного на краю лощины. Веял прохладный ветер. Он нес запах дальнего дождя, неведомых цветов. Взошла луна, окрасив все вокруг в белый и черный цвета. Где-то выли степные волки, трещали ночные кузнечики, кричали птицы. Впервые за много дней Хасан вдохнул полной грудью. Казалось, далеко позади, как пестрый кошмар, осталась шумная Мекка, попойки с Фадлом и его друзьями и даже Джинан, — она будто ушла в стихи и воспоминания, стала бесплотной. Ярко горели звезды, напомнив Хасану стихи великих древних поэтов, чьи голоса, казалось, перебивали друг друга: «Я не спал, следя глазами за бессонными звездами», — жаловался Аша. «Какая ночь! Ее звезды словно прибиты гвоздями к вершинам высокой горы!» — восклицал Имруулькайс.

Подошел отец Аштара.

— Пойдем к нашему костру, — сказал он. — Собрались старики племени, которые многое могут порассказать, а тебе полезно послушать их, раз ты приехал к нам за диковинками чистой арабской речи.

Костер горел неровно, поддерживаемый скупыми охапками хвороста — в этих краях его было мало. Когда Хасан сел у костра, один из стариков говорил:

— …Что же касается красноречия, то и покойный халиф аль-Мансур, хотя и был из северян, превосходил красноречием Сахбана из племени Ваиль. Однажды мне довелось услышать его на минбаре в соборной мечети Куфы. Он взошел на минбар и начал громким голосом: «Хвала Аллаху, я восхваляю Его и прибегаю к Нему, я верую в Него и всецело полагаюсь на Него. Я свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, Единого, у Которого нет подобия». Тут вдруг с правой стороны, где стояли молящиеся, послышался голос: «О человек, я хочу напомнить тебе о Боге, именем которого ты обратился к нам!» Тогда Мансур, прервав проповедь, сказал: «Слушаю, слушаю того, кто запомнил слова Аллаха и напомнил мне о них. Я прибегаю к помощи Аллаха, не желая быть жестокосердным притеснителем или вовлеченным в грех ослеплением гордыни. Если это будет так, то, значит, я сошел с праведного пути и Аллах отступился от меня. А ты, что сказал эти слова, клянусь Богом, произнес их не ради лика Аллаха. Нет, ты хочешь, чтобы про тебя говорили: „Он встал и сказал, был наказан и стерпел, пострадал за веру и был стоек“. Горе тебе, ты слишком ничтожен, чтобы я обратил внимание на тебя, и потому я прощаю, но берегитесь, люди, и берегись ты также совершить еще раз подобное!»