Университетская роща - Тамара Каленова Страница 36

— А хоть бы и так, — обидчиво взбросил на приятеля взгляд Крылов. — Нравится мне этот нумер. Искренний, богатый материалом. Молодцы, господа журналисты!

— Газета недурна, — согласился Кузнецов. — Можно сказать, исторический нумер.

— Вот именно, — Крылов распахнул пахнувшие полиграфической краской листы. — Вот послушайте, как хорошо написано… «Давнишние, постоянные желания Сибири, заветные, дорогие мечты наши исполнились; долгое и терпеливое ожидание увенчалось, наконец, успехом! Нам не жаль ни мучительных тревог, пережитых нами, ни потерянного даром времени, ни тех прямых и косвенных обид, которыми осыпали нас, не жаль потому, что душа наша полна живейшей радостью: мы охотно и всецело забываем все то горькое и нехорошее, что связано с историей открытия у нас столь ожидаемого университета…»

— Да, хоть в латаном, да не в хватаном, — с неожиданной грустью сказал Степан Кирович. — Есть чем гордиться, чему радоваться: выпросили-таки, вымолили у царя для Сибири куцый университет.

— Куцый? Что вы имеете в виду?

— А то и имею, что куцый. Ждали четыре факультета, а получили один — медицинский. Как же не куцый?

— Хоть такой, да есть, — упрямо склонил голову Крылов. — Всему свое время. Не забывайте, что еще совсем недавно в Сибири не было даже гимназий. Откуда студентов брать? Из Европы вывозить?

— Ах, время? — Степан Кирович пробарабанил пальцами по столику. — На Сибирь всегда не хватало времени. На нее всегда смотрели как на колонию. И теперь смотрят так же! А вы говорите — время… Правильно россиян сравнивают с Генслеровой коровой из «Гаваньских чиновников». Стоит сия корова в грязи и мычит: «Му-у… Хоть бы поленом кто огрел, — все бы легче было вылезти!» Так и с Сибирью. Всё берут отсюда — лес, уголь, меха, рыбу, масло… А в обмен?! Каторга и ссылка!

Крылов расстроился; он чувствовал справедливость слов Степана Кировича, но зачем же так категорически? Вся Россия, весь народ живет на положении колониальном. Сибирь не была исключением, и, несмотря ни на что, хотелось верить в объективное течение жизни к лучшему! Возможно ль существовать без веры в доброе? Зачем твердить «все плохо», когда бывает и хорошо? Как сегодня, например…

— Взгляните, Степан Кирович, как воодушевлен народ, — сказал он, беря за локоть насупившегося Кузнецова. — Будто на пасху вышли!

— Это и странно, — продолжая хмуриться, ответил тот. — Что им университет? Что университету они? У большинства даже внукам не суждено в нем учиться — ан веселятся. Вот в чем величие русской души — в бескорыстии…

— Бескорыстие — это да, конечно, — сказал Крылов. — А вот относительно внуков — я не согласен. Отчего вы так безнадежно рисуете перспективу?

— Оттого, что более реалист, нежели вы. Нужно правде смотреть в глаза.

— Я и смотрю.

— Да нет, батенька, — вновь начал закипать «муравей-книжник». — У вас взгляд какой-то особенный! Закономерности природы пытаетесь постичь, а в обществе — мечтатель.

— Неправда, — обиделся Крылов. — Я тоже вижу…

Он осекся на полуслове. Прямо на него шла знакомая девушка с парохода, его бывшая пациентка.

В колеблющихся розовых, оранжевых отсветах китайских фонариков, в голубом тонком и прозрачном платье из дорогой барежевой ткани, свободными складками ниспадающей от груди, с открытыми плечами, по которым струилась тяжелая медь полураспущенных волос, она была прекрасна. Та ли это девушка, в беспамятстве никнувшая на скомканных грязных армяках? Нет, это не она, другая… боттичеллиевская Венера…

Кузнецов тронул его за плечо: неудобно, право, так глазеть, несолидно…

И тут только Крылов заметил, что девушка не одна, что ее сопровождает невысокий плотный мужчина лет сорока с неприятным сплюснутым с боков лицом, в котелке, в мышиного цвета костюме. Огромная бриллиантовая брошь выделялась на черном галстуке. Брошь эта искусно изображала паука. Он, слабо посверкивающий, был совсем как живой…

Крылов похолодел. Он узнал и эту знаменитую брошь — томичи упорно поговаривали, что бриллианты не поддельные, а самые настоящие, узнал и ее хозяина, австрийского подданного господина Вакано.

О, это был человек, не менее известный, чем его паук! Господин Вакано владел пивнушкой «Германия» по улице Магистратской. Так, во всяком случае, говорили его документы. На самом деле «Германия» славилась как самое таинственное и грязное заведение в городе. Безудержное пьянство, карты, скупка краденого, исчезновение людей, ночные феи, подозрительные жилицы на втором этаже… Сиделец грек, далеко не единственный помощник Вакано, неоднократно замечен в обснимывании пьяных посетителей. Страшное место…

Не вполне отдавая себе отчет в том, что делает, Крылов заступил дорогу…

Взгляд девушки недоуменно скользнул по его лицу. Соболиные брови дрогнули…

Вакано угрожающе поднял трость.

— Вы с ума сошли! — громко прошептал Кузнецов и потащил его в сторону. — Это же сам Вакано!

Разодетая пара скрылась в павильоне.

Крылов оцепенело смотрел вослед. На душе стало скверно, смутно. Встреча с мерзким типом Вакано и его юной спутницей подорвала что-то внутри него очень важное и светлое. Он вспомнил глаза девушки: непроницаемая озерная темень. Куда подевалась их чистота…

«Вот цена твоей благотворительности, — сказал он сам себе с беспощадностью. — Вот твои семь рублей! Если бы не они, может, и служила бы в комнатных прислугах у купца… Может, и замуж бы выдал ее хозяин по прошествии времени… А так теперь, с негодяем Вакано, верная гибель… Только хуже и гаже от твоей благотворительности! Хуже и гаже! Отчего так?!»

Он мучился и не находил ответа. Он вырос на уважении к самой идее благотворительности, в душе своей соединяя ее с великой силой — добротой. Дожил до зрелого возраста с мальчишеской мечтой о несметных богатствах, которые можно было бы раздавать бедным. Идея малых добрых дел стала сокровенной частью его мировоззрения, самого его существа. И вдруг все начало рушиться, сыпаться, словно бы уходил песок из-под сооруженного им здания. Что же делать?..

Где-то впереди произошло какое-то движение. Раздались голоса: «Нарский! Нарский!» Все подались вперед, теснота на дорожках сделалась ужасной. Плошки отчаянно смердели, нечем было дышать. Застоявшаяся вода в прудике сильно воняла. Над головами ярко загорелось «22 ИЮЛЯ», что вызвало аплодисменты, адресованные душке-генералу Нарскому, начавшему сожжение фейерверка.

Послышались выстрелы, хлопки, и в ночном небе начали рассыпаться красные, зеленые, малиновые букеты от разрывов цветного дымного пороха. Ракеты, шутихи, бумажные снаряды-петарды и прочие зажигательные изделия беспорядочно взлетали и падали с высокого обрыва в темные воды сонной Томи.

Шум, крики, пьяные возгласы «ура». Какой-то купчик влез на березу и оттуда возглашал:

— Я к-кипец! Пхэ! Плевать я хотел на обчество! Мне все можно… Без университета жили — и при университете проживем!