Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский - Глеб Морев Страница 36

Уважаемый Леонид Ильич,

покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор и выступал.

Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.

Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.

Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг-другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу.

Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится.

С уважением

Ваш И.А. Бродский ^[258]

Написанное в 20-х числах мая, письмо первоначально адресовалось Алексею Косыгину, председателю Совета министров СССР ^[259], но впоследствии, в соответствии с логикой исторических параллелей (прямо указанной в письме), адресат был переменен: для Бродского было существенным, подобно Пушкину, напрямую говорить именно с верховной властью.

В ряду обращенных к Брежневу позднейших писем деятелей культуры, связанных с тем же поводом – потерей советского гражданства ^[260], письмо Иосифа Бродского занимает особое место. Прежде всего, оно не являлось «открытым» и было впервые опубликовано по тексту одной из машинописных копий, оставленных автором у друзей в СССР, лишь в 1989 году ^[261]. Эта публикация была осуществлена с разрешения автора, однако в 1972 году Бродский не планировал предавать свое письмо Брежневу гласности.

Карл Проффер, которому Бродский рассказал в Вене о существовании письма, но не показал его текст, зафиксировал в дневнике споры Бродского по поводу письма с венским журналистом и писателем Хайнцем Маркштейном, мужем переводчицы Элизабет Маркштейн, с которой Бродский был знаком по Ленинграду и к которой обратился перед прилетом в Вену с просьбой встретить его ^[262]: «С Маркштейном Иосиф обсуждал свое „прощальное“ письмо Брежневу, о котором мне мало рассказывал. Сказал, что в нем содержатся те же идеи, что в неотправленном письме о смертном приговоре Кузнецову. <…> Маркштейн сказал, что он должен опубликовать письмо, но Иосиф ответил: „Нет, это касается только Брежнева и меня“. Маркштейн спросил: „А если опубликуете, оно уже не Брежневу?“ Иосиф сказал: да, именно так» ^[263].

При том что для Бродского обращение к Брежневу имело знаковый характер как один из компонентов его биографического мифа, не менее важным было для него не оказаться в ложном, с его точки зрения, «политическом» контексте. Публикация письма неизбежно помещала бы его в фарватер только что миновавшей в СССР «подписантской кампании» – многочисленных индивидуальных и коллективных писем протеста 1966–1969 годов, адресованных органам советской власти. Этот деперсонализированный контекст был для Бродского неприемлем ^[264]. Более того, в сложившейся к концу 1960-х годов у Бродского системе ценностей «политическое» сознательно ставится ниже «эстетического» и определяющим мыслится критерий литературного качества. Позднее это найдет свое афористическое выражение в переписке Бродского с главным редактором «Континента» Владимиром Максимовым по поводу публикации стихов идеологически чуждого им обоим Эдуарда Лимонова: «Политически он, конечно, не [лауреат Нобелевской премии мира 1926 года Аристид] Бриан, и даже может просто блядь <…> но ведь и не всякий Бриан и не всякая блядь хорошо стихи по-русски пишут. Последнее, по-моему, важнее всего на свете, а в русском журнале и подавно» ^[265].