Лжедимитрий - Даниил Мордовцев Страница 36

— А чьих ты?

— Чьих? Гостиной сотни купца Орефина кабальной холоп.

— А кто дал тебе это письмо?

— На Путивле осударевы бояра: «Отнеси-де в Кромы по крестному целованию тайно». А привезли меня осударевы ратные люди, что идут в Кромы.

— А далеко они?

— В одном перегоне, ваша милость, — коней попасают.

Услыхав это, Басманов тотчас же приказывает окольничему Ивану Годунову гнать с передовым татарским полком в разъезд, на переем...

— Да чтобы языков изловили, а изловив, пришли их ко мне без мотчания, — добавил он, посылая Годунова.

Годунов удалился немедленно. Кузьму также приказано было увести за приставы.

Первым заговорил Ляпунов Прокопий.

— Чего же нам ещё ждать, бояре? — сказал он. — Видимо, Божья помощь не с нами, а с ним: не мы растём в силе, а он растёт, мы же малимся. Чего ж ещё мешкать-то? Али мало крови русской пролито? Али хотим мы, чтоб нам поляки да латинцы дали царя? А к тому идёт.

Бояре молчали. Только из стана доносились бурные крики:

— «Долой татарское отродье! К бесу свиное ухо!» — Димитрия Ивановича! Царевича Димитрия!.. Долой воевод! Сами пойдём...

— Слышите? — пояснил Ляпунов. — Это Божья воля.

— Божья, Божья, — невольно согласился и Басманов. — Видимое дело — сам Бог ему пособляет. Вот сколько мы ни боремся с ним, как ни бьёмся изо всех сил, а всё ничего не поделаем: он сокрушает нашу силу, и все наши начинания разрушает и ни во что ставит... Видимое дело — он истинный Димитрий, наш законный государь. Коли б он был простой человек, вор Гришка Отрепьев, как мы до сямест думали, так Бог бы ему не помогал. Да и Гришка-то у него налицо.

— Гришка в Путивле — его там видели те, кои его прежде знавывали, — пояснил Ляпунов.

— Истинно так, — продолжал Басманов. — Да и как простому человеку на мысль придёт, чтобы на такое великое дело отважиться! Вот же сами видим, что в полках у нас шатость, смятение...

А извне снова доносились крики:

— На осину борисовцев, на осину воевод!..

— Тула ему отдалась!..

— Орёл крест целовал Димитрию!..

— Слышите, бояре? — снова говорил Басманов. — Медведь выходит из берлоги. Русская земля встаёт, город за городом, земля за землёй передаются ему. А тут литовский король помочь ему посылает. Не безумен же король — видит, что истинному царю помогает. И что ж мы поделаем? Придут польские рати, учнут биться с нами, а наши не захотят... Всё Российское царство приложится к Димитрию, и как мы ни бейся, а беды не избудем, — покоримся ему. И тогда мы будем у него последними и останемся в бесчестии, а то и в жестокой опале и казни. Так уж, по-моему, бояре, чем нам неволей и силком идти к нему, лучше теперь, пока время, покоримся ему по доброй воле и будем у него в чести.

Карьерист и практик Басманов, воспитавшийся в гнусной школе батюшки-опричника, понимал «честь» по-боярски. Боярам это понравилось — и они стали колебаться. Один Ляпунов резко заметил:

— Не в том, бояре, честь, чтобы поближе к царю сесть, а в том, чтобы землю Российскую соблюсти и крови напрасно не проливать.

«Идут! Идут!» — послышались голоса в стане. «Полякам бижал! Царевичам посылал! Гайда! Видиму-невидиму!» — кричали татары.

Это воротился Годунов.

— Как? Что?

— Идут польские рати! Мои татары видели! Видимо-невидимо! — запыхавшись и дрожа, бормотал Годунов Иван, вбегая в палатку. Он был не из храбрых...

Прошло несколько дней. Московские рати всё ещё стоят под Кромами. Но что это за необыкновенное движение и в московском стане, и в Кромах, хотя ещё очень рано — около четырёх часов утра? Или назначен приступ, последний штурм, чтобы задушить Корелу и его атаманов-молодцов в тарантуловых норах? Майское солнце, только что выглянув из-за горизонта, золотом брызжет и на московские стяги с иконами и хоругвями, и на белые, почерневшие от времени шатры, на заржавленные бердыши стрельцов, и на казацкие пики, торчащие на кромском валу. Там и Корела в кивере набекрень, и Треня, у которого и ус один, и красный верх шапки обожжены порохом.

В московском стане все воеводы кучатся у разрядного шатра. Басманов, Годунов и князь Телятевский на конях. Телятевский машет пушкарям, которые и двигают с грохотом свои зевластые пушки — иная в два обхвата объёмом. Пушки двигаются к мосту, который перекинули из стана на ту сторону речки, отделяющей Кромы от московских ратей.

Не видать только Прокопа Ляпунова.

Вдруг, словно черти, посыпались с валу казаки и с гиком бегут на мост к московскому обозу. Впереди Корела с шестопёром в руке, словно Геркулес с дубиной, и с пистолетом в другой. У Трени на длинном древке пики развевается лента алая — «лента алая, ярославская», из косы красной девицы.

Застонали Кромы, застонал и обоз московский.

— Алла! Алла! — закричали годуновские татары, предчувствуя что-то недоброе.

— За реку! За реку! — стоном стонут московские рати.

— Боже, сохрани! Боже, пособи Димитрию Иванычу! — вырезываются из стона отдельные возгласы.

— Вяжи их! Вяжи бояр и воевод! — трубит голос Ляпунова, который точно с неба свалился со своими рязанцами.

Рязанцы бросаются на воевод. Басманова тащат с коня и вяжут. Вяжут и Годунова, и Голицына, и Салтыкова.

— Присягай Димитрию! — кричат рязанцы.

Толпы валят к мосту. Тащат к месту и связанных воевод. На мосту уже стоят несколько священников с крестами в руках и принимают от бегущих крестное целование на имя Димитрия. Мост трещит от давки. А Ляпунов неумолкаемо звонит своим здоровым горлом: «За реку, братцы, за реку! За святую Русь умрём!»

— Пустите меня, братцы! — молится Басманов, обливаясь потом. — Я присягаю царевичу Димитрию! У меня его грамота!

Басманова развязывают.

— Вот грамота царя и великого князя Димитрия Ивановича всея Русии! — кричит он, подняв грамоту высоко над головой. — Изменник Борис хотел погубить его в детстве, но Божий промысел спасе его чудом своим. Он идёт теперь добывать свою отчину и дедину. Сам Бог ему помогает, и мы стоим за него до последней капли крови. За нами, братцы! За реку!

— Многая, многая лета! — гудут толпы. — Многая лета нашему Димитрию Ивановичу!

— Любо! Любо! Ради служить и прямить ему, — стонет весь стан.

Всё бросилось на мост. Мост не выдержал московских ратей, затрещал и рухнул в воду. Смятение невообразимое. Река запружена народом, лошадьми. Но и в воде крики не умолкают: «Многая лета! Многая! Прямить ему, прямить!..»

Небольшая кучка осталась в обозе московском — осколки жалкого величия Годуновых. Тут были и немцы с капитаном Розеном во главе отряда.

— Гох, — кричали немцы. — Доннер веттер Гришке-вору! Гох Борисен-киндер, гох!