Тур - воин вереска - Сергей Михайлович Зайцев Страница 35

Можно было бы испугаться. Но Оберг был не из пугливых. Тем более он разглядел, что это вовсе не огонь был в очаге, а вились там, в чёрном жерле, весёлые белые мотыльки. Им было число — двенадцать. Они не просто вились, а, кажется, танцевали. Внимательней присмотревшись к ним, Оберг даже увидел незатейливый рисунок танца: мотыльки сначала кружились попарно, потом разбирались на тройки, затем сбивались в четвёрки, вдруг разлетались на шестёрки и наконец соединялись в чудесный хоровод. Такой чудный это был танец; только музыки к нему и не хватало.

Пока капитан Оберг думал о музыке для мотыльков, хоровод их, весёлое волшебное кружение, — покинул пределы очага и приблизился к ложу. Оказалось, это были вовсе не мотыльки, а красивые славянские девушки. От ангельской красоты их и от их кружения у него закружилась голова, а может, некая таинственная сила подняла его с ложа, подняла над ложем и увлекла прямо в танец, в самую середину его, и действительно, славянские красавицы уже раскручивали свой хоровод не возле, а вокруг него. Им было число — двенадцать. На них были облачно-чистые, белоснежные платья, кружева-узорочье, не прихваченные поясами, и золотые кудри рассыпались по гладким плечам. А он как бы лежал в воздухе, или в колыбели... или на одре (или всё же на жертвеннике? — обожгла внезапная мысль)... и они танцевали вокруг и крутили и раскручивали его, и кругом, кругом шла чумная голова. Оберг, пьяный от зрелища этого необыкновенного танца, восторженный, весь вскруженный, не мог не любоваться пригожестью девиц, их лиц божественно-красивых, их нежных глаз, улыбок, что были только для него, их бёдер, выточенных мастером Творцом с великими усердием и любовью, со смыслом, с мечтой о таинстве, чресел этих, в коих гнездится само волшебство, начало начал, живёт из века в век, из поколения в поколение, угасает и возрождается, тысячи лет, всегда — необъяснимая, никем не познанная детородная сила, истинное сокровище прекрасного рода человеческого.

Оберг, очарованный, потрясённый и влюблённый уж в каждую из красавиц отдельно и во всех вместе, и растерянный оттого, что не может выбрать лучшую, не может сосредоточиться взглядом на одной из них — вон той, например, с чудным ликом цвета слоновой кости и с округлыми, пухлыми локотками, как у ребёнка, или вон той яркой, синеглазой северной красавице с губами красными, как спелая земляника, или третьей, что с зовущим, немного грустным взором повела плечом и откинула набок волосы, показав беломраморную лебединую шею и изящное ушко, или этой пышногрудой, нежнотелой, в коей легко угадывалась южная кровь, или пятой... шестой... ах, сколько же их!., и все они были так непохожи одна на одну, но все были прекрасны — будто все они отражали одну из граней совершенства... а все вместе, составивши хоровод, они и были самим совершенством, что не выразить никакими словами, строками, а только можно почувствовать, угадать между строк... и, печалясь о том, что жизнь одна, а красавиц, достойных любви вечной, без счёта, спросил он этих милых дев:

— Кто вы?

— Мы — царские дочери, — засмеялись они.

И приятен слуху был их смех.

— Которого же царя?

— Ты знаешь его. Все знают.

— Не русского ли царя Петра?

— Нет, не Петра мы дочери, а мы дочери очень древнего царя... — девушки медленно и плавно кружили вокруг Оберга и временами касались его то мягкими локотками и крутыми, волнующими бёдрами, то легчайшими, почти невесомыми газами-шелками, едва прикрывавшими плечи.

А у него от этих касаний всё сильнее колотилось сердце, и горело лицо, и горела возбуждённая голова, и в горле от волнения пересохло так, будто пронёсся там ветер самум, явившийся из далёких южных стран, и трудно было говорить.

— Нет, красавицы-девы, не могу я взять в толк, какого государя вы царевны.

— Мы царя Ирода дщери!.. — опять засмеялись красавицы, но на этот раз как-то недобро они засмеялись.

И принялись они одна за другой его обнимать и как бы друг у дружки его отнимать, а в смехе их он теперь слышал угрозу.

И такие жаркие, иссушающие были их объятия, что Обергу показалось, будто он сгорает в них, и уж сгорел, обратился в горстку пепла; он почувствовал себя слабым, жалким мотыльком, у которого в один миг сгорели крылышки, и теперь он будто падает, падает в некую бездну, в недомогание, вытягивающее из него тепло и кровь, в недуг, пожирающий не только плоть, но и сам вечный дух его. Он оттолкнул красавиц и жадно вдохнул прохладный воздух. И тут услышал некое шипение, как шипение целого клубка змей.

Он открыл глаза... Это девы-красавицы шипели, выстроившись перед ним в ряд, и вовсе не смеялись, и вовсе они были не красавицы. Капитан Оберг присмотрелся к ним, к двенадцати дочерям окаянного царя Ирода, и увидел, что они, нет, никак не красавицы, а скорее просто безобразны; не стройны они и не высоки, а мелки и горбаты, и костлявы у них зады, и остры коленки и локти, и кожа на рожах, как у покойниц, бледна, и тощи, отвислы груди, и на руках синюшны вены, и глаза у них запавшие, с тёмно-синими окружьями, и носы крючком, и ланиты у них не ланиты, а старушечьи впалые щёки с бородавками, и вообще они одна страшнее другой — даже трудно было бы выбрать, которая какой страшнее; словно напялили они на себя бесовские личины. Ему подумалось, что эти Ирода дщери, девы лихорадки, о каких он не раз слышал в славянских странах, есть предвестники смерти, каждая из них — олицетворение смерти, какой-то одной из её сторон, а все вместе они, составивши хоровод, и есть сама смерть, которую не опишешь словами, ибо невозможно в вещественном слове отразить ничто...

Как он сразу не разглядел их?

Девы опять устремились к нему, они тянули к нему костлявые жёлтые руки, таращили жадные глаза и все шипели... но он нашёл в себе силы оттолкнуть их.

Они засмеялись злобно, и смертью так и повеяло от их смеха:

— Как невежлив кавалер с дамами!.. Мы поучим тебя!

Тут и ухватили его девы со всех сторон — сильными, цепкими руками. И не только сушили они его тело, но и мастерски жилы из него тянули, и трясли, и мучили, и мяли, как говяжий пузырь, и трепали, как пучок льна, и знобили, и заглядывали под рёбра, и тянули за сердце, и кости его белые безжалостно ломили, и хребет ему обкладывали льдом. Они подлезали под него и спину ему жгли, потом на него змеями наползали и сдирали у него с груди кожу, а в завершение огромный камень — неохватный взглядом, как сам мир, камень, покрытый чёрным мохом, на него накатили, камнем этим, косматым и жутким, тяжёлым, как вся земля, заслонили божий свет, властно ввергнув его во тьму, грудь ему придавили, чтобы дышать он не мог, чтоб ужаснулся последний раз, да за руки крепко держали, чтобы камень мировой он не мог сбросить. Но он боролся, вырывался, горячий пот стряхивал с лица, открывал глаза и ничего не видел. Скверно, как скверно!.. И сходил с ума, и кричал, и рычал в этой последней своей битве:

— Я живой! Я живой!..

Однако слышалось злорадное в ответ:

— Нет, ты уже мёртвый... мёртвый...

Тут громко хлопнула дверь, и сгинули страшные девы лихорадки, их словно ветром унесло, и возвысился над Обергом... он... возможно, сам дьявол, ибо были у него рога и из-под шлема дьявольски блестели глаза. Видение внезапное, видение зловещее, порождение смертельной немочи, отравляющей и убивающей мозг, злой дух, явившийся перед скончанием мира, его, Оберга, шведского капитана, маленького мира — кошмарный призрак, плод преисподней. И обожгла сознание мысль: вот, вот он, тот царь, о котором говорили недавно злобные девы, вот отец их, rex infernus, царь подземный, царь настоящий, царь царей, миров и времён, и совсем не Ирод, один из жалких царей земных, царей смертных, только мнящих себя царями и заблуждающихся в обманном, зыбком и скоропреходящем своём величии, в иллюзии всемогущества. Видение дьявола, или Плутона, злого духа, во всём блеске и в силе, явление его, имевшее место так близко, так вещественно и так иссушающе жарко, Оберга потрясло. Капитан приподнялся на локтях, готовясь встретить смерть, готовясь принять её из самых первых рук.