Ванька Каин - Анатолий Рогов Страница 35

С месяц назад заскочил к ним с малым дельцем, сержант, как всегда, захлопотал — раньше не был в его доме, — предложил выпить и отведать Арининых пирогов, больно, мол, вкусные. «Давай!» — сказал Иван, и тот крикнул в приоткрытую дверь, чтобы дочь принесла штоф, кваску да пирожков. И она вошла с подносом: пышненькая-пышненькая, роста небольшого, круглолицая, курносенькая, глаза лучились весельем, и на губах — лёгкая бегучая улыбка. Ни слова не сказала, лишь поклонилась, стала расставлять принесённое, а глаза всё так же лучились — они были серые, круглые, — и улыбка всё скользила и скользила по припухлым мягоньким губам, и он почувствовал, что это она не для гостя, что она всегда такая. Подмигнул ей:

— Экая ты!

— Экая?

— Весёлая.

— Худо?

— Не-е-ет.

Состроила торжествующую мину: «То-то, мол!» Легонько рассмеялась, легонько развернулась и ушла, но Иван успел разглядеть её пышности и сзади — очень была лакомая.

Сержант проводил дочь влюблённым взглядом.

— Сколько ей?

— Осьмнадцать скоро.

— Сосватана?

— И не говори! Ни за кого не идёт, сватались. С тобой, грит, буду жить.

Через четыре дня пожаловал к ним снова — не шла из ума.

Она развешивала во дворе стираное бельё. Прям от корыта, чуть распаренная, в лёгкой, облепившей дивное тело холстине, с голыми по локоть белейшими круглыми руками с ямочками на локтях, пышущая свежим дивичьим теплом, — она была такой заманчивой, что он, скалясь и бормоча что-то пустяковое, сразу её облапил, сжал мягонькую, затрепетавшую, с великим наслаждением, теряя голову, и полез губами к её губам, но в сей момент что-то больно щипнуло его за задницу. Аж дёрнулся, выпустив, конечно, её. Она, красная от смущения и возмущения, отскочила к сараю. А он, оглянувшись, увидел сзади здоровенного, шипящего, растопыревшего крылья и идущего на него в новую атаку белого гусака, а рядом с ним белого же, ощетинившегося, рычащего и вот-вот тоже готового прыгнуть на него небольшого лохматого пса. И гусак таки достал его ещё раз — рванул за ляжку, пока Иван отскакивал тоже к сараю и прижался к нему спиной, изготовившись бить пса и гусака ногами. Но Арина прокричала им: «Не сметь! Не сметь!» — и хотя они продолжали злобствовать, шипеть и рычать, но не пододвигались, лишь угрожали. «Кому сказала, не сметь!» Потом глянула на Ивана и расхохоталась:

— Видал, какие у меня защитники! Бельками зовут. Пёс просто Белёк, а гусь Белёк Иваныч.

Иван, проверив, не порвана ли штанина, тоже засмеялся:

— Правда, что ль, защищают?

— Ну! Никому тронуть меня не дают, даже отцу. Хошь, попробуй ещё!

Иван согласно кивнул, шагнул, протянул к ней руку. Затихавшие было Бельки мигом взъярились, стали надвигаться. Она, смеясь, замахала руками, подошла к ним:

— Ладно! Ладно! Ступайте! Он — свой. Ступайте!

Погладила гусю голову, шею, спину, а тот в ответ ласково, с тихим нутряным клёкотом потёрся о её бедро. И пса погладила и почесала промеж ушей. И они отошли, но недалеко, и глаз с Ивана не спускали.

— Ты и замуж их с собой возьми. Как он полезет — они его цап.

— У меня и кот такой же, хошь покажу? Когтищи!..

А во второй и третий приход она была не одна. То отец маялся раненой ногой, грел её в кадке, в которую она подливала горячую воду с какими-то снадобьями и следила, чтобы всё это сверху было всё время плотно прикрыто ветхим стёганым одеялом. То у них гостила глуховатая старуха, родственница из Звенигорода с тощенькой ушастой, страшно любопытной девчонкой — внучкой лет семи-восьми, которая таскалась за Ариной неотступно, точно хвост вместе с Бельками, и Арина, прямо на ходу, вдруг прижимала эту девчонку к себе и гладила мягонькой рукой ей за ухом, подбородок, и та тёрлась об неё, совсем как гусак Белёк Иванович.