Монгольская империя Чингизидов. Чингисхан и его преемники - Александр Доманин Страница 35

Ожидаемый разрыв между побратимами последовал поздней весной 1184 (1185) года. Поводом к нему послужили, казалось бы, совершенно безобидные слова Джамухи, с которыми он обратился к Темучину, когда они ехали вдвоем во главе медленно кочующего огромного лагеря: «Друг, друг Темучин! Или в горы покочуем? Там будет нашим конюхам даровой приют. Или станем у реки? Тут овечьи пастухи вдоволь корм найдут» («Сокровенное Сказание», § 118). Эту знаменитую фразу в историографии принято называть «кочевой загадкой Джамухи». Слова побратима не понял и сам Темучин (или сделал вид, что не понял). Отстав от Джамухи, он обратился к своей многоопытной матери с тем, чтобы она растолковала ему, что же хотел сказать его аньда. Неожиданно вместо Оэлун ответила молодая Борте. Она интерпретировала слова Джамухи в том смысле, что тому наскучило совместное кочевание с побратимом, а раз так — то нужно, пока не поздно, самим отделиться от него. Поразмыслив, Темучин признал совет Борте разумным и в ту же ночь откочевал от Джамухи со своими самыми верными людьми.

О том, что же на самом деле могли значить слова Джамухи, спорят уже несколько поколений монголоведов. Конечно, мнение Борте о том, что джаджирату стало «скучно», едва ли стоит принимать всерьез: в данном случае она, похоже, просто выразила давно созревшую у Темучина идею отделиться от побратима, придумав для этого какой ни на есть предлог. Но слова были сказаны, разрыв последовал, и, значит, был в этой речи какой-то скрытый подтекст. В поисках этого потаенного смысла историками было сломано немало копий. Некоторые версии даже очень серьезных исследователей вызывают удивление своей надуманностью и искусственностью. Так, знаменитый советский монголовед, академик В.В. Бартольд, сделал очень сомнительный вывод, что Джамуха был носителем демократических устремлений, едва ли не вождем «харачу», и в этом смысле противостоял ставленнику родовой аристократии Темучину. А все потому, что В.В. Бартольд увидел в этих словах заботу о пастухах, желание улучшить благосостояние простого народа. Поистине, каждый видит то, что хочет видеть, поскольку ничего подобного, разумеется, Джамуха в виду не имел. Вряд ли стоит чрезмерно усложнять смысл короткой речи джаджиратского князя и искать в ней то, чего там не было, и быть не могло. Если опираться на универсальный принцип «бритвы Оккама», требующий не усложнять сущность сверх необходимого, то, похоже, слова Джамухи объясняются гораздо проще. Они просто отражали нарастающее между друзьями напряжение в вопросе об авторитете и власти и, хотя казались безобидными, несли в себе некоторый внутренний драматизм, который и почувствовал Темучин. Молодой Борджигин в глубине души был уже готов к разрыву, и эти весьма невинные — может быть, лишь чуть неосторожные — слова привели к самым серьезным последствиям как для двух друзей, так и для всей монгольской степи.

Разрыв двух неразлучных побратимов и отделение Темучина с точки зрения монгольских традиций не представляли собой ничего из ряда вон выходящего: так испокон веку появлялись все новые самостоятельные обоки. И в то же время, в этом был уже исключительно важный элемент совсем нового — не родового, а скорее, феодального порядка. Обособление сына Есугэя создало в монгольской степи еще один центр силы, строящейся вовсе не на родовых принципах (или, если уж быть скрупулезно точным, отнюдь не только на родовых). Уже в самые ближайшие после откочевки Темучина дни эта новизна ситуации проявилась в полной мере.

Отъезд Борджигина вызвал почти мгновенный раскол доселе казавшегося единым лагеря. Уже на следующее утро к Темучинову нутугу примкнули десятки или даже сотни людей. «Сокровенное Сказание» перечисляет этих монгольских богатырей поименно, и вот что удивительно — к Темучину пошли не роды и племена, а выделившиеся из отдельных родов воины со своими семьями (и, вероятно, слугами-боголами). Об этом говорится прямо и недвусмысленно: «Из племени Арулат выделился… из племени Урянхат выделился (Субэдэй-багатур, брат Джелмэ. — авт.)… из племени Бесуд пришли…» и т. д. То есть, начала формироваться не родовая или племенная организация, а структура иного типа, основанная на прямом подчинении вождю. И это объединение базировалось не столько на экономических и кровнородственных, сколько на военных принципах. Вместо нутуга, обока, иргена появился новый институт (хотя и встречающийся в истории разных народов) — орда. ^[49]

Таким образом, Темучину удалось собрать вокруг себя мощный боевой кулак, причем преданный своему вождю, а не главам родов. Из этого-то, вначале очень небольшого объединения (в любом случае, насчитывавшего на тот момент не более тысячи человек), позднее выросло то, что мы называем Великой Монгольской Державой.

Реконструкция монгольского доспеха XII–XIII вв.

Уже очень скоро сработало и свойственное всем обывателям (и степным обывателям не в меньшей степени, чем всяким другим) стремление поставить себя под защиту сильного, и к новому вождю потянулись теперь не только отдельные пассионарные богатыри, но и целые обоки и ясуны. Это не размыло костяк самой орды, которая сконцентрировалась в собственном курене Темучина и, частично, в курене его матери Оэлун-эке. Тем не менее, новое объединение приобрело более привычный для монголов характер межродового альянса и тем самым поставило Темучина как бы на один уровень с Джамухой, Таргутай-кирилтухом и даже Тогрилом Кераитским. В новообразованный союз входило тринадцать куреней — два упомянутых и одиннадцать родовых. Это уже представляло собой значительную военную силу: каждый курень в среднем мог выставить тысячу конных воинов. Присоединились сюда со своими обоками и некоторые крупные аристократы: внуки Хабул-хана Сэче-беки и Тайчу, двоюродный брат Темучина Хучар (стоявший выше кузена в родовой табели о рангах), сын последнего хана монголов Хутулы — Алтан. Каждый из этих нойонов имел и собственные немалые амбиции и мог претендовать на власть, но неспособность договориться о том, кто же из них старше, и реальная сила, принадлежащая Темучину, заставили гордых монгольских князей объединиться вокруг этого своего родича.

Весной 1186 года лидеры примкнувшей к Темучину родовой знати постановили признать молодого сына Есугэй-багатура ханом монголов-нирун. Вероятно, они рассчитывали, что поставленный ими хан, которого эти влиятельные князья рассматривали, в лучшем случае, как равного себе, станет послушным орудием в их руках или, по крайней мере, не более чем первым среди равных. Об этом свидетельствует и та формулировка, которую приводит «Сокровенное Сказание»: «Алтан, Хучар, Сэче-беки… сказали Темучину: «Мы решили поставить тебя ханом» (§ 123). Простой народ от решения столь насущного вопроса был отстранен; к принятию решения не привлекались и давние сподвижники Темучина. Однако расчет монгольских аристократов оправдался далеко не в полной мере. Темучин согласился стать ханом, но вынудил своих родичей дать весьма серьезную присягу (впоследствии это сыграет очень важную роль в укреплении ханской власти), а главное — должности в ханской ставке раздал не примкнувшим к нему нойонам, а своим старым соратникам: Джелмэ и его брату Субэдэю, Боорчу и его брату Оголай-черби и другим. Руководить мечниками он поставил своего родного брата Джочи-Хасара, а заведовать табунами — сводного брата Белгутэя. Тем самым Темучин отделил себя от родовой организации, создал центральное ядро, не подчиняющееся родовым вождям. Уроки прошлого не были забыты.