Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев Страница 35

Первым начал говорить Гордон:

– Погоди, старушка! Дело очень трудно. Я пойду и буду докладывать его величеству. Ты не виновата. Государь, верно, будет тебе прощать другого сына.

– Не надо! – с величественной простотою сказала Авдотья Петровна.

– Как не надо?

– Окаянная грешница! – продолжала она совершенно покойно, покачивая головою. – На старость веры не хватило! Вздумала вмешаться в дела Господни!.. Понимаешь ли, боярин, – прибавила она, показывая на небо, – дети мои осуждены уже и там! Разумеешь ли? Это – суд Божий.

– Чего ж ты хочешь, матушка?

– Ничего, добрый боярин, ровно ничего. Нет, есть просьба! Позволь мне взять тело сына… Да что я? Ведь оно и так мое.

И бросилась поднимать Алексея. Но Гордон не допустил, приказал нести тело своим ратникам в гостиницу, дать старухе три серебряных рубля на похороны, и пошел к палатам царским. Ворота отворились, начался вынос. Дождь ударил ливмя, и скоро кровь преступника неведомо куда понесли быстрые волны удалой Кончуры.

7

Государь с государыней-родительницей, теткой Татьяной Михайловной, сестрами и боярином Тихоном Никитичем Стрешневым сидели за обеденным столом. Не было веселья и в царской беседе. Государь был пасмурен, и на всех отпечатывалась тень тоски государевой.

– Не хвали меня, Тихон Никитич! – сказал Петр. – Не подумал. Старуха разжалобила. Мне все как-то неловко. Такой вины я отпустить не мог, не должен. Лихонцы – преступники нераскаянные. И на допросах как разбойники оставались нечувствительными, и с духовником были неискренни… И прощеный умножит только зло, ему добром не жить…

Государь не успел кончить: вбежал любимец его Иван Михайлович Голицын, тогда еще нежный юноша, от которого перешла к потомству повесть, нами описанная.

– Что с тобой, Ваня? – спросил государь с беспокойством.

Бледный, дрожа всем телом, Голицын ничего не мог сказать, слова путались:

– Я видел… Голова о камень… Умер на месте…

Государь встал. Вошел Гордон и объяснил дело.

Петр упал на колени перед образом Спасителя, и все невольно, встав, перекрестились. После краткой молитвы государь сказал:

– Наука! Но горе вам, нераскаянные злодеи! Ведайте, яко справедливость, доверенную мне Господом, сохраню строго до конца жизни. Помоги, Господи!.. Позовите старуху! Умница! И добрая мать! Она исполнила свой долг, надо ее утешить.

Но старухи нигде не отыскали. Не знали даже, в какую сторону она отправилась; из гостиницы она уехала на подводе с трупом сына, но куда – неведомо.

8

Гордон ходил по комнате скорыми шагами. Надо было идти на казнь, быть спокойным свидетелем картины ужасной. Вошел капитан и доложил, что какая-то старуха хочет его видеть.

– Пустить! – сказал отрывисто генерал, и вошла Авдотья Петровна Лихончиха.

Неприятное свидание! Она знала, куда собирается немецкий боярин.

– Что надо? – спросил он, скрывая смущение.

– Сегодня детей моих казнят.

– Да, казнят.

– Отдай мне, боярин, тела их.

– Изволь! Хорошо! Прощай. Мне некогда, – торопливо отвечал генерал и почти бегом пустился в путь от горькой благодарности горькой матери.

9

Прошло около месяца. В Москве царствовали Иван и Петр, порядок и спокойствие. Народ отдохнул от смут, всем казалось, что время бурное миновало без возврата. Но в келье Новодевичьего монастыря новопостриженная монахиня Сусанна еще сохраняла мирские надежды, еще обдумывала пути возвращения к земному величию. Петр считал вместе с народом, что все кончилось, и спокойно предавался обучению нового войска.

Тринадцатого октября на поле под Алексеевским государь назначил собраться потешным и стрельцам для выбора людей из старых полков в новые регименты. Утро встало как будто с умыслом такое ясное, румяное, свежее, с легкой изморосью. На валах и на улицах от красного крыльца до заставы волновались пестрые толпы народа, ожидая царского поезда. После ранней обедни «у Спаса за золотой решеткой» государь выехал верхом в сопровождении Ромодановского, Гордона, Лефорта, Головина, Прозоровского и многих других. Миновав заставу, ехали лесом, как вдруг навстречу – страшная старуха. Мочалой в виде обруча обвязана голова, седые с желтизной волосы бросало ветром, босые ноги бодро несли дряхлую бабу. Она опиралась не на клюку, но на целую березу с ветками, только без листьев; старые плечи были без покрова. Она шла скоро, размахивая рукой, иногда пощелкивая пальцами, и громко говорила сама с собою.

Государь и спутники остановились. Старуха приметила их, узнала царя и пала ниц.

– Бог помощь, матушка! Куда и откуда?.. Вставай, полно чиниться, – сказал государь.

– Домой с могилы, надежа государь, – отвечала старуха.

– С какой могилы?

– Да у деток была.

– А кто твои дети?

– Лихонцы, батюшка государь.

– А где же они?

– В сырой земле, ненаглядный ты мой. Вот уж, надо быть, четвертая неделя пошла… Стара стала, батюшка, и память плоха. Да у меня на косяке зарублено. Каждый день, как приду, так и зарублю.

– Зачем же ты к ним ходишь?

– Что ты это, батюшка государь! Да кто же за них молиться-то будет? Тебе ведомо, какие они злодеи. Так уж если я их у Бога не вымолю, то, наверное, с ними на том свете не увижусь.

– Чем же ты живешь сама?

– Щепки по улицам собираю да бедным ношу, кому на дрова денег не хватает.

– А где живешь сама?

– Дом мой, батюшка государь, мужнин дом. Вчера я была в приходе и попу сказала: как умру, так возьми, батюшка, дом наш на церковь, да молись за души грешников Лихонцев.

– Послушай, старуха, мне жаль тебя. Я хочу тебя пристроить!

– Бог пристроит, надежа государь, а тебе деньги понужнее нашего. А за милость твою царскую благодарствую.

Старуха почтительно поклонилась до земли государю.

– Как хочешь, матушка, а я к тебе буду, – сказал государь и тронулся в путь.

– Милости просим, солнышко мое! Милости просим!.. На похороны! – сказала старуха вослед государю и пошла своей дорогой.

10

Поздно ввечеру, когда совсем уже смеркалось, к дому Лихончихи подкатила новая царская одноколка, впоследствии единственный любимый экипаж Петра Великого. В доме все двери были отперты, пронзительный холод и сырость обдали гостей. Соседи, приметив, что государь вошел в дом Лихончихи, где с некоторых пор вовсе не видели огня, поспешили кто со свечой, кто с фонарем к старой Авдотье. Но ее уже не было ни дома, ни вне дома. Она переселилась в лучшую обитель.

Царевна Софья и стрельцы