Шолохов - Андрей Воронцов Страница 35

Свой первый рассказ Михаил напечатал в комсомольской газете «Юношеская правда» в сентябре 23-го года. Это было пресловутое «Испытание» с «обратным эффектом». Вслед за ним, еще находясь под влиянием лекций Брика и Шкловского о «приемах», написал он то ли рассказ, то ли фельетон с «охранением» — «Три». Героями его были три пуговицы, лишившиеся хозяев: костяная с пальто работника треста, бывшего буржуя, деревянная, обшитая красным сукном, с буденовки бывшего краскома (причем склонного к троцкизму) и металлическая, оторвавшаяся от штанов комсомольца-рабфаковца, которые он продал, чтобы купить учебник «Исторический материализм» и подписаться на ту самую «Юношескую правду», что напечатала «Испытание». Фельетон имел посвящение: «Рабфаку имени Покровского», придуманное ради того, чтобы Михаила приняли-таки на этот самый рабфак. Шкловский «Три» похвалил со своей двусмысленной улыбочкой, сказав даже, что он продолжает линию толстовского «Холстомера». В «Юношеской правде» фельетон тоже понравился, но когда Михаил прочитал его в печатном виде, то не испытал ничего, кроме отвращения. Кроме того, на рабфак его, несмотря на посвящение и штаны, которых лишился герой, все равно не приняли. Отсюда Михаил вынес свое четвертое творческое кредо: лучше вообще ничего не писать, чем писать галиматью с «приемчиками». Правда, когда у него случилась большая нужда в деньгах, он напечатал в «Юношеской правде», переименованной к тому времени в «Молодой ленинец», еще один фельетон — «Ревизор», историю в гоголевском духе, приключившуюся с ним в Букановской. За фельетон в газете платили по три рубля новыми — деньги, в общем, неплохие, на два дня хватало. Подписывать свои произведения в центральной газете настоящей фамилией Михаил боялся: ведь он должен был отбывать условный срок по месту жительства, а не ехать искать счастья в Москву. Псевдоним он выдумал не без помощи Брика, утверждавшего, что корень его фамилии — еврейский: «М. Шолох», — пусть, мол, думают, что я еврей, может быть, побольше печатать будут! Однако печатать, увы, было нечего. Писать фельетоны, даже в целях легкого заработка, его больше не тянуло.

Прошло немало времени, прежде чем сумел он воплотить в жизнь то, что понял о писательстве той памятной ночью, после визита в Водопьяный. Как писать — ему с нечаянной помощью Маяковского стало ясно: «Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!» Но — о чем писать? Что для него — этот «гвоздь»? «Происхождение», будь оно неладно, не дающее возможности поступить учиться, хотя условный срок уже кончился и судимость снята? Исключение из комсомола, о чем он узнал только в ноябре 24-го года, приехав в Миллерово, в окружной комитет РЛКСМ, чтобы попросить характеристику в институт? Подлый отказ окружкома выдать справку даже о его прежней, до ареста, работе в станисполкоме и продкомитете? Резник, который наверняка за всем этим стоит? Но кому нужна такая «исповедь лишенца»? Не лучше ли писать жалобы во ВЦИК, в Совнарком?

Быть может, поведать людям о своей бедности, о том, как он мостил московские улицы, ночами разгружал товарные вагоны на вокзалах, сапожничал, дворничал, трудился счетоводом в жилищном управлении № 803 на Красной Пресне? Как начало нового «Мартина Идена» — книги, которая потрясла его и почти раздавила, это, наверное, хорошо, но о чем будет продолжение? Ведь даже изверившимся, разочаровавшимся во всем писателем нужно сначала стать, а потом уж писать об этом. Сами по себе чернорабочие, грузчики, сапожники, дворники, счетоводы мало кому интересны, включая партийные и комсомольские издания: им подавай что-либо о сознательном пролетариате, об «активных строителях социализма», а он, как и большинство людей, просто гоняется за краюхой хлеба. Надоело быть и участником этой гонки, и ее зрителем. Все это напоминало ему, как они с Марусей сидели летом на берегу Хопра, бросали хлебные крошки в воду, а она так и кипела рыбьей мелочью. Люди, включая его самого, такая же мелочь…

Его сделали в Москве «М. Шолохом», фельетонистом, сшибающим трешки, укоротили, обрезали — это все равно как от Маяковского оставили бы, допустим, «Маяк». А что может такой «Шолох»? Даже освободившись от влияния Шкловского и Брика, он будет повторять чужие зады. Жизнь вне Дона — чужая, случайная для него, сотни писателей, включая и начинающих, знают ее лучше Михаила, но многим ли из них довелось видеть то, что видел он на Дону еще мальчишкой? Давно ему приходила в голову мысль написать что-то вроде «Донских трагедий», но, припоминая эти трагедии и прикидывая, как бы получше их описать, он с унынием приходил к выводу, что их неизбежно сочтут «контрреволюционными» и печатать не будут. Теперь же, пообтершись в Доме печати на Воздвиженке, он понял, что эти препоны вполне преодолимы. О жестокостях гражданской войны, причем о жестокостях как белых, так и красных, писали и коммунисты (Зазубрин, например), просто они не оставляли у читателей сомнений, на чьей они стороне. «Советская окраска» произведения представлялась Михаилу скорее вопросом интонации, нежели содержания.

Он вспомнил леденящую душу историю о повстанческом атамане, зарубившем своего сына-чоновца. Он не видел его несколько лет, с тех пор как ушел на германскую, и узнал лишь по большой родинке на ноге, когда стягивал с него сапоги. Атаман, сроду не плакавший, зарыдал, как ребенок, обнимая зарубленного сына, но никто уже не мог помочь его горю. Он вложил себе в рот дуло маузера и выстрелил.