Выжить любой ценой. Немецкий пехотинец на Восточном фронте. 1941-1945 - Оскар Скейя Страница 35

В 8 часов утра на следующий день к нам зашел русский офицер, который отвел нас в столовую. Персоналу на кухне он представил нас как двух польских офицеров и приказал, чтобы нас кормили по офицерской норме. Это означало ежедневно по 300 граммов белого и столько же черного хлеба, 25 граммов сахара и 30 граммов сливочного масла. Мы прошли с офицером к месту, где кормили военнопленных, и сели среди них. Там я познакомился с немецкими лейтенантом и унтер-офицером, возглавлявшими немецкую лагерную администрацию. Фамилия лейтенанта была Бёнер, а унтер-офицера, который был родом из Нюрнберга, звали Тапс. Лейтенант повел нас с собой и представил немецким, румынским и венгерским офицерам.

Всего здесь было 18 немецких, 6 румынских и 11 венгерских офицеров. Потом нам сказали, что здесь же содержатся две группы поляков, с которыми мы тоже познакомились. Все поляки радостно приветствовали нас. В лагере сразу же распространилась новость о прибытии двух польских офицеров. Нам рассказали, что Польшу уже освободили, и теперь польская армия вместе с русскими войсками воюет против немцев ^[51].

Я понял, что прибыть сюда было не такой уж и умной мыслью. На самом деле мое положение теперь может стать еще более неопределенным. Мне удалось надуть русских, которые поверили, что я был поляком, а не немецким солдатом, но гораздо сложнее будет обманывать немцев и поляков. Я понял, что здесь мне необходимо вести себя еще более осмотрительно, чтобы никто не заподозрил во мне немца. Кроме того, я опасался, что встречу здесь кого-нибудь, с кем знаком лично. А это будет означать конец всей моей шарады. Какое-то время мне еще предстоит продолжать жить в обстановке обмана.

На второй день ко мне зашел какой-то напыщенный человек в русской военной форме. Было уже довольно поздно, и мы с Бруно лежали на своих койках, отдыхая после дневных хлопот. Когда он вошел в комнату, я вскочил на ноги, отдал честь и четко выкрикнул по-русски:

– Здесь содержатся двое русских офицеров.

Но тот человек обратился ко мне по-немецки. Он спросил, говорю ли я на этом языке, и я ответил утвердительно. Он приказал мне отправляться вместе с ним в пятый барак и спросил, где он может видеть лагерного инструктора. Я сказал ему идти за мной.

Я привел его в административное здание, где мы нашли инструктора, которого правильнее было бы называть лагерным пропагандистом. Командным голосом, которому просто невозможно было не подчиниться, тот попросил нас обоих пройти вместе с ним к нему. Ни о чем не спрашивая, мы проследовали за ним в здание, где он проживал. Встреча не была богата на события, так как нам задавали самые простые вопросы о количестве лагерного персонала, его составе, количестве военнопленных и их организационной структуре. Покинув его компанию, я разыскал лейтенанта Бёнера и спросил у него о том, кто был этот человек. Он рассказал мне, что это немецкий коммунист, бежавший в Россию в 1933 году после прихода к власти нацистов. Он был родом из Саарской области. Русские пользуются его услугами, когда нужно произносить перед военнопленными антифашистские речи.

Вскоре мне приказали прибыть к инструктору, и я сразу же повиновался. У меня было очень странное чувство в присутствии этого человека, и я ощущал некоторую неловкость относительно своего положения здесь. Я стоял в дверях его кабинета и ждал, пока он обратит на меня внимание. Инструктор сидел за столом, поглощенный документом, который лежал перед ним на столе. Подняв голову, он попросил меня сесть перед его столом. Я сел, и он, очистив перед собой место на столе, достал новый блокнот.

Инструктор спросил мои имя и фамилию, которые он тщательно записал. Затем он спросил о моем звании, об обязанностях, которые я выполнял в польской армии. После того как я ответил, он заметил, что я очень хорошо говорю по-немецки. Поскольку здесь вокруг меня было так много немцев, я не особенно старался это скрывать. Я ответил, что изучал немецкий в школе. Он спросил у меня, говорю ли я также по-английски и по-французски, и я ответил, что говорю. Я спокойно говорил ему обо всем этом, потому что ранее он признался мне, что прежде был всего лишь помощником слесаря. Он никоим образом не мог бы говорить по-английски или по-французски, а значит, не мог здесь проверить меня. Потом инструктор спросил, готов ли я ответить на несколько вопросов, касающихся политики. Я ответил:

– Я никогда не интересовался и не буду интересоваться политикой. Мне ясно одно: солдат никогда не станет политиком, как и политик не сможет стать солдатом.

Он посмотрел на меня пустым взглядом, затем уткнулся в блокнот и дословно записал мой ответ. Последним его вопросом было, не являюсь ли я братом Гитлера. Я ответил:

– Как я понял, вы всегда попадаете в самую точку, опознавая кого-нибудь.

Он снова что-то записал в своем блокноте, потом поблагодарил меня и попросил, чтобы я прислал сюда моего товарища.

Я вернулся в барак, нашел Бруно и сказал, чтобы он шел к инструктору. Он спросил, о чем пойдет речь, но я не знал, что ему ответить. Бруно вышел, но минут через 20 вернулся. Он рассказал о своей беседе, которая показалась мне несколько более живой, чем мой разговор с инструктором. Я надеялся, что этот лагерь будет другим, но вырисовывалось, что он мало отличается от прежнего. К счастью, прибывая сюда, мы оба уже знали, как работает НКВД. Все может начаться с инструктора, а закончиться в НКВД.

На следующее утро к нам в казарму зашел старший лейтенант НКВД. Беседа с самого начала была почти приятной. Он спрашивал, как мы устроились, нравится ли нам обстановка. Он не очень хорошо говорил по-польски, поэтому спросил, понимаем ли мы с Бруно русский. Когда мы ответили утвердительно, он вздохнул с облегчением. Обернувшись ко мне, старший лейтенант спросил, какую конкретно должность я занимал в польской армии. Я уклонился от прямого ответа и заявил только, что был лейтенантом, а Бруно – прапорщиком. Тогда он спросил, служили ли мы когда-нибудь в немецкой армии. Мы ответили, что нет, что мы лишь недолго проработали в немецких строительных бригадах. Он продолжал допрашивать нас о нашем военном прошлом, но время от времени снова задавал вопрос, не являемся ли мы немецкими офицерами. Наконец он отстал от нас, попрощался и, явно недовольный, вышел из комнаты.

Последний разговор оставил у меня очень неприятный осадок. Я сказал Бруно, что нам следует вести здесь себя очень осторожно. Мы должны расспросить окружающих, нет ли здесь других людей из одних с нами мест, которые могли бы опознать нас. Он согласился, и мы оба стали обходить лагерь, слоняясь среди заключенных, стараясь разузнать побольше о том, кто и откуда сюда попал.

В тот же вечер Бруно принес мне новость. Он объявил:

– Оскар, здесь есть еще один человек из моего родного города. Я еще не говорил с ним. Он работает на складе. Давай пойдем туда вместе прямо сейчас.

Мы сразу же нашли того человека, поляка родом из города Грудзендз (Грауденц) под Гданьском (Данциг). Мы спросили, на какой улице он жил, и по странному совпадению он оказался с той же улицы, на которой жил и Бруно. У нас возникли некоторые сомнения в его ответе, и мы стали настойчиво переспрашивать его. Я спросил, не жил ли он на той же улице, что и некто по фамилии Шмагельский. Он ответил, что да, там был такой человек, но он уже много лет как поселился в Германии. Бруно понял, что речь шла о его двоюродном брате. Он говорил, что его брат жил там же, но на соседней улице. Это могло быть единственным выходом, чтобы Бруно мог спастись.