Упрямый Галилей - Игорь Дмитриев Страница 35

На собрании Священной канцелярии в четверг 19 марта 1615 года папа Павел V дал указание удовлетворить просьбу Каччини и допросить его [286], что и было сделано отцом Микеланджело Сегицци, «достопочтенным братом ордена доминиканцев», «магистром святой теологии и генеральным комиссаром римской и вселенской инквизиции» на следующий день, 20 марта 1615 года. Протокол допроса в русском переводе можно найти в книге М.Я. Выгодского [287]. Обращает на себя внимание, с какой осторожностью действовали Лорини и Каччини, особенно последний. Фра Томмазо не просто отправил письмо в Священную канцелярию, а связался предварительно с высокопоставленным собратом по ордену, да и на допросе вел себя весьма сдержанно. Видимо, оба доминиканца учитывали высокий придворный статус Галилея и его связи в курии [288], а потому действовали осторожно. Ведь Каччини выступал в инквизиции прежде всего в роли «доносителя», он донес до ушей святых отцов известные ему слухи («publichissima fama nella città di Firenze», как сказано в протоколе допроса Каччини [289]), представив Галилея в качестве «распространителя ереси (diffamatus de haeresi)», а что делать дальше – не ему решать. Впрочем, Каччини выступал на допросе и в иных ролях: как косвенного свидетеля (de auditu), когда ссылался на рассказы о Галилее других людей, так и прямого (de visu), когда ссылался на книгу Галилея о солнечных пятнах.

Еще до того, как донос Лорини стал предметом рассмотрения в инквизиции, Галилей узнал о поступке отца Никколо. Обеспокоенный происходящим [290], он переписывает заново свое письмо Кастелли, смягчая некоторые выражения, и отсылает его 16 февраля 1615 года своему другу монсиньору Дини. В сопроводительном письме Галилей пишет:

…Вернувшись из Пизы, тот же отец [Лорини], который несколько лет назад осудил меня в частной беседе, вновь нанес мне удар. Не знаю, каким образом в его руки попала копия письма, которое я написал около года назад одному отцу-математику из Пизы в связи с использованием Священного Писания в научных спорах и толкованием фрагмента из книги Иисуса Навина, но сейчас они поднимают по этому поводу шум (здесь Галилей немного лукавил, он для того и писал письмо Кастелли, чтобы «поднять шум». – И.Д.). Как я слышал, [мое письмо] сочтено еретическим (molte eresie). И наконец, они обрели новую возможность меня терзать. Но так как до сих пор я не услышал ни одного порицания от тех, кто видел письмо, то полагаю, что переписчик мог неумышленно исказить некоторые выражения. Эти изменения заодно с незначительной цензурной правкой (disposizione alle censure) могли совершенно изменить мой первоначальный замысел. Я слышал, что некоторые из этих отцов, особенно тот, кто осуждал меня ранее, пытались внести еще какие-то изменения. Поэтому мне не кажется излишним послать Вам подлинную версию (nel modo giusto) письма, как я сам его написал. Я прошу Вас об одолжении: прочитайте письмо вместе с отцом Гринбергером, выдающимся математиком, моим верным другом и покровителем, и, если сочтете это уместным, доведите его при случае до сведения его высокопреосвященства кардинала Беллармино. Именно вокруг него собираются сплотиться отцы-доминиканцы с надеждой добиться по крайней мере осуждения книги Коперника, его воззрений и учения [291].

Дини сообщил о своих опасениях Джованни Чамполи, и тот написал Галилею ободряющее письмо, в котором напомнил, что многие влиятельные доминиканцы, в частности Маррафи, не испытывают к нему (Галилею) никакой враждебности, да и кардинал Маффео Барберини также поддерживает ученого.

…[Кардинал] сказал мне, как раз вчера вечером (то есть 27 февраля 1615 года. – И.Д.), – писал Чамполи, – что хотел бы видеть в этих рассуждениях (opinioni) бóльшую осторожность в использовании аргументов, не выходящих за рамки, предписанные Птолемеем и Коперником, а в конечном итоге не выходящих за пределы физики и математики. Что же касается толкования Священного Писания, то это дело богословов. Когда же высказывается новое мнение, пусть даже исходящее от замечательного ума, то не всякому дано сохранить беспристрастность и воспринять вещи именно в том смысле, как о них говорится: кто-то преувеличивает, а кто-то даже перевирает, и первоначально высказанная устами автора [мысль] при распространении настолько изменяется и опошляется, что он уже более не может признать ее своей. Так ваше мнение относительно явлений света и тени на освещенной и темной частях Луны [292]ведет к аналогии между лунной поверхностью и земной. Но кто-то ведь может ее [аналогию] усилить и пойти дальше, сказав, что вы полагаете, будто Луна обитаема. А другой станет обсуждать, могут ли жители Луны происходить от Адама, каким образом им удалось покинуть Ноев ковчег и прочий вздор, который вам и не снился [293].