Лавиния - Урсула Ле Гуин Страница 35

– Турн – тоже латинянин; он один из нас; к тому же он член твоей семьи, – хмуро заметил отец, а я подумала: зря он ей вообще отвечает. И действительно, его слова лишь сильнее распалили Амату. Она принялась обвинять его в том, что он слушает советы Дранка, который, по ее словам, всегда ненавидел Турна и завидовал ему – замечательному верному Турну, который всего лишь стремился поддержать и усилить могущество Латина, стать ему опорой в «его преклонном возрасте». Она жестоко кляла мужа за то, что он нарушил обещание, за его слабость и нерешительность, а потом вдруг, без всякого перехода, стала умолять его переменить свое решение, взывая к его силе и мудрости. Но Латин стоял как скала, о которую бился этот бешеный словесный поток, и молчал, лишь изредка качая головой. Наконец голос Аматы стал слабеть, хрипнуть, срываться, и тогда он – тоже слегка охрипшим голосом – прервал ее: – Вопрос решен, Амата. Смирись с этим решением и помни: ты все-таки царица. – И он, повернувшись ко мне, приказал: – Отведи мать в спальню, Лавиния, и постарайся ее успокоить.

– Я никуда не пойду, нет, не пойду! – взвизгнула она и, заламывая руки, выбежала из комнаты. Она вихрем пронеслась через двор, крутясь, точно юла, которую кнутиком подгоняют дети, и все время пронзительно кричала, что царь, видно, сошел с ума, раз отдал свою дочь какому-то чужаку. Потом она бросилась к парадным дверям регии, и охрана не посмела ее задержать.

Но я и мои верные служанки, действуя на редкость согласованно, успели перехватить Амату прежде, чем ей удалось убежать достаточно далеко от дома. Мы окружили ее и, ласково с нею разговаривая, всячески ее утешая, оглаживая и подталкивая, все же сумели вернуть ее домой и отвести на женскую половину. Когда моя мать оказалась в своей спальне, ее бешеное возбуждение сменилось громкими рыданиями, после которых она совершенно обессилела и наконец затихла.

Я думала, что после этого приступа, который отнял у нее столько сил, она успокоилась и сдалась. Как же я оказалась глупа, как ошибалась! И главная моя ошибка заключалась в том, что я просто не поняла: все, что выкрикивала Амата, было не просто проявлением ее безумия, гнева или отчаянной страсти. Нет, она высказала вслух то, чего невнятно опасались очень многие жители Лация. Многих испугали слова нашего царя, сказанные троянскому посланцу, о том, что он рад приходу чужаков – а ведь те без разрешения вторглись в наши владения! – что он готов выдать свою дочь за их предводителя, а стало быть, и передать ему впоследствии бразды правления страной. Тем самым он как бы выказал презрение к своим верным подданным, к своим прежним, надежным союзникам.

В ту ночь я едва добралась до постели, так сильно я устала, так сильно меня потрясли все эти события. Но в душе моей царили мир и покой, и спала я хорошо. Но среди ночи меня разбудили и подняли с постели – навстречу безумию, которое теперь вспоминается мне лишь в виде ярких и странных фрагментов, ибо ничто в последовавшие затем дни не было ни разумным, ни ясным, ни осмысленным. Я проснулась в мире моей матери.

Было совершенно темно, и вокруг моей постели стояли женщины с масляными светильниками в руках, а одна из них трясла меня за плечо и приговаривала: «Проснись, царская дочь! Проснись же!» И все они как-то странно шушукались, перешептывались, пересмеивались. С трудом стряхнув с себя сон, я увидела, что это служанки моей матери, а моих девушек среди них нет. На рабынях почему-то были красивые праздничные одежды царицы Аматы. Потом я услышала ее голос, и она подошла ко мне, одетая в грубую тунику рабыни из небеленого и некрашеного полотна.

– Вставай, вставай, девочка! – с улыбкой сказала она мне. – Это праздник Козла [56], праздник фигового дерева. Мы собираемся в горы, чтобы свершить священный обряд, как это делают у меня на родине. Если твой отец может просто так отдать тебя первому встречному, то и я могу просто так забрать тебя с собой! Идем же, нам нужно быть там на заре! – Меня подняли, одели в старую серую тунику и драную шаль, и толпа смеющихся женщин повлекла меня куда-то. Мы вышли из регии через заднюю дверь, прошли по безмолвным улицам к боковым воротам города и вскоре оказались в полях, на тропе, ведущей к невысоким лесистым холмам, что тянутся к востоку от Лаврента. Масляные светильники в руках у женщин огненными точками плясали на тропе впереди и позади меня. Восточный край неба уже начинал светлеть в преддверии зари; гора Альба темной громадой высилась над землей, все еще окутанной ночным мраком.

Мы миновали последний паг и очутились в лесу. Там еще царила ночная тьма, даже тропу толком невозможно было разглядеть. В свете светильников по стволам деревьев метались наши уродливые тени. Женщины то и дело останавливались, чтобы отцепить одежду от колючей травы и сплетенных ветвей, и Амата постоянно их подгоняла: «Ничего страшного, любую прореху можно зашить! А нам к восходу солнца уже надо быть на холме у источника, что бьет из-под корней старого фигового дерева! Так что поторапливайтесь!» И она возвращалась назад, подбадривая тянущихся вереницей женщин, своих домашних рабынь, служанок, кухонных девок, горничных, которые с трудом тащились в гору, сгибаясь под тяжелыми корзинами с едой и кувшинами, полными вина. Амата называла каждую по имени, веселила их шутками, а потом проносилась вдоль всей процессии в обратном направлении и опять занимала свое место во главе ее. Рта она не закрывала; болтала, смеялась, радостно кричала мне: «Вот это настоящее приключение!» И я, как ни странно, тоже невольно радовалась и этому поспешному «бегству» из города, и этой таинственности, и этому загадочному переодеванию. Да и сама эта длинная вереница женщин со светильниками, растянувшаяся по темной лесной тропе, представлялась мне чем-то нереальным, фантастическим. В общем, и меня захватило всеобщее возбуждение.

Мы добрались до источника, действительно бьющего прямо из-под корней фигового дерева, когда в небе уже разгоралась заря. Ручей, вырвавшись наружу, крошечным водопадом падал вниз с каменистого выступа на склоне холма, а ниже по склону и на ровном лугу у подножия всюду росли огромные фиговые деревья, и более всего это было похоже на кем-то давным-давно посаженный сад. Мы с Сильвией раньше ходили в эти места, с удовольствием угощаясь спелыми черными фигами, но однажды услышали, как совсем рядом с нами хрюкают и ломятся сквозь заросли дикие свиньи, явно привлеченные обилием упавших на землю плодов, и поспешили оттуда убраться. Дикий кабан – это, наверное, единственное животное, которого Сильвия по-настоящему боялась.

На поросшей травой ровной площадке под фиговыми деревьями мы наконец скинули с плеч поклажу и немного перевели дух, пока Амата, так и не присев, рассказывала нам, что это чисто женский праздник и рутулы всегда празднуют его в горах.