В тени славы предков - Игорь Генералов Страница 35

— Нынче времена стали не те, что при дедах. В походы выходят даже эсты, которые ещё до недавна из лесов своих не выходили. Частые набеги викингов научили защищаться даже тех, кто раньше только прятался. Чем недоступнее жертва, тем голоднее охотник, а у берегов Северных стран их было всегда много…

Вода была кругом, сходилась с небом у окоёма, которое, темнея к вечеру, накрывало, будто шапкой, иногда выбрасывая сквозь расходящиеся облака россыпи звёзд. Владимир, валясь на сложенный вдвое и положенный меж скамей вотол, бросал взгляд на безбрежную окутывавшую пустоту, успевая подумать, как бессилен будет человек перед вдруг разверзнувшейся стихией и как мал и хлипок их корабль перед этой могучей небесно-водяной тьмой. Но Скёгги — опытный мореход и знал, куда и зачем вёл, шёл по морю, будто по утоптанной тропе.

На Оландах переночевали одну ночь, поели горячего, погрелись у костра. Островов здесь было столько, что даже знающий дорогу может ошибиться и заблудиться среди них. У свеев тут же нашлась сказка о неком Асведе Кривой Руке, который до самой зимы блудил здесь и вынужден был отдать Эгиру [117]своего сына, чтобы не застрять средь островов до ледостава. Среди ратных словенских и свейских разгорелся спор: кто-то говорил, что Эгир бы не обиделся, если бы Асвед не бросил своего сына в море, леса и зверья достаточно, чтобы в тепле и сытости пережить зиму. Иные говорили, что если колдуны решили не пускать больше корабль в море, то не выпустят его никогда, и Асведу сильно повезло, что боги его услышали. Олав единственный, кто решился возразить и тем и другим, сказав, что Асвед был просто плохим мореходом, раз не смог вывести из островов корабль. С ним снисходительно не стали спорить — молод ещё.

От Оландов до Упланда — одна последняя ночёвка в море, к вящей радости Добрыни. Ветер слабо надувал парус над головой, ратные по очереди гребли. Серый от облаков окоём очернел полосой соснового леса. Кмети оживились, начались шутки.

Упланд — часть свейской земли — принял гостей на первый ночлег. Солнце закатывалось за фьорд, поросший по пологим берегам густым сосновым лесом. Староста небольшого посёлка, прижавшегося к лесу низкими длинными домами с земляной кровлей, устроил в честь гостей небогатый пир, тогда как дружину, попросту не вместившуюся в избу к старосте, распихали по соседям. Владимир видел такие дома в Ладоге, но внутри был впервые. Снаружи казавшийся приземистым, дом оказался просторен и высок, как некоторые избы в Киеве, уходящие вниз под срез земли. Разделён на две части тканными из холста занавесами, в одной жил с женой и детьми сын старосты, во второй сам староста с остальною семьёй. Всё в семье происходило на виду у всех, и Владимир по-молодому ненароком подумал о том, как сын старосты вершит дело своё с женой, да у детей на глазах! Впрочем, за отсутствием окон, темь стояла обычно кромешная. Лучины слабо раздвигали мрак. Зажжённый старостой факел, вставленный в бочку, смола с которого, едва слышно шипя, капала на земляной пол, показался ярким солнцем, разом выхватив свисавшие с потолка лохмы сажи, сохнувшие сети и коптившуюся рыбу, лавки по стенам, на которых что-то шевелилось под овчинами. Хозяйка грела на сложенной из камней печи лепёшки. Дым с трудом выходил в дымник и стелился по избе, ножом проходясь по глазам. Староста с сыном принесли стол, показавшийся слишком низким по сравнению со словенскими и русскими столами, под которые свободно входили колени, здесь же приходилось сгибаться для пищи, а разговор вести, не держа руки вокруг чары с хмельным, а держа их на коленях или сунув за пояс. На столе вскоре явилась свежая рыба в глиняных мисах, горячие лепёшки и сбережённая с прошлого года брусника. Староста не без гордости поставил на стол братину удивительно душистого пива.

Наверное, у всех народов во всех землях у незнакомых земляков начинается разговор с одних и тех же вопросов: как там князь, конунг, король ли? Делились каждый своими новостями, обсуждая. Староста, и это было видно, умаялся за свой трудовой день, глаза осоловели после выпитого пива, и он с трудом держался, чтобы не заснуть. Наконец не выдержал, попрощался с гостями до утра, наказав и сыну идти почивать. Тот был готов слушать и слушать приезжих, видимо, не часто к ним заплывали гардские конунги, но всё же, хоть и с сожалением, подчинился отцу.

Дабы не мешать хозяевам шумом, Владимир, Добрыня, Волчий Хвост, Торгисль и Скёгги вынесли стол на улицу, зажгли ради света и сугрева костёр, соорудили временную скамью из найденного полукруглого бревна и двух чурбачков. Совсем недалеко, почти у самого берега, тоже стрелял снопами искр огонь костра, разложенный гомонящими с частыми пересмешками кметями, которых также угостили гостеприимные хозяева фьорда.

Хмель расслабил напряжённого, как тетива, в эти трудные дни путешествия Кабаньего Клыка. Он стал шутить, улыбаясь гораздо чаще, и вообще оказался мировым простым мужем, чем явил к себе доброе расположение вятших новгородцев. Хмель помог развязаться языку, и Скёгги охотно поведал, как он попал к Эгилю в купеческую дружину. Семья их жила в Сконе, что принадлежит датской державе. Отец его погиб в походе на землю англов, когда ему было десять лет, а его сестра Гюда была ещё очень мала. Их семья бедствовала, беря постоянно взаймы то скотину, то зерно у зажиточного бонда по имени Тости. Скёгги рано начал ходить в походы с викингами. Когда удача улыбалась ему, а когда нет, но долги они худо-бедно отдавали, но самое главное, что богини судьбы норны щадили его, не обрезая нить жизни единственного кормильца семьи, родичей у которых не было, а если и были, то далеко в земле Норэгр.

Потом случилась та злополучная война датского конунга Харальда Синезубого и немецкого императора Оттона. Датчанам пришлось туго, ибо за немцев стояли ляхи, угры, лютичи и даже вагры, всегда раньше стоявшие за датских соседей и теперь вынужденные выступать против них.

— Харальд уступил Оттону, — говорил Скёгги, — и принял христианство из рук немцев. До Тости дошёл слух быстрее, чем я приехал домой. Моя семья крупно ему задолжала, и он решил, что я вернусь без добычи и долг мы отдадим ему не скоро. Он забрал у матери последнего борова, обрекая родных на голодную смерть. Мать моя вскоре умерла, а Гюду Тости сделал рабыней и продал какому-то заезжему вендскому купцу.

Лицо Скёгги во время повести мрачнело, взгляд немигающих глаз смотрел на веселившееся пламя. Такие воспоминания тяжелы.

— Я вызвал Тости на хольмганг [118], но он с презрением отверг мой вызов, сказав, что долг до конца не уплачен и он поедет к ярлу, чтобы судить меня и сделать своим рабом-трэллем. Это вряд ли случилось бы, но я не мог больше терпеть и однажды ворвался в его дом, убил несколько слуг и старшего сына, но до самого бонда не добрался, потому что его не было дома. Мне пришлось бежать к смоландцам, ибо меня объявили вне закона. Смоландцы выдали меня за выкуп. Тости с сыновьями сначала хотели выпрямить мне рёбра, но потом решили, что это будет слишком милосердно для меня, и бросили в яму, намереваясь либо заморить голодом, либо свести с ума. Вот тогда-то и пришёл Олав на четырёх драккарах.