Сен-Жермен - Михаил Ишков Страница 35

Вот ещё настораживающее обстоятельство — в Дели Надир-шах издал указ, освобождающий всех своих подданных от налогов. На три года… Потакание глупцам опасно, но подачки народу таят смертельную угрозу как самим простолюдинам, так и правителю.

Не я один замечал, что с шахом в ту пору происходило что-то странное. Временами он начинал странно подшучивать над приближенными. Особенное озлобление вызывало у него упоминание о младшем брате, год назад погибшем в Дагестане.

Брата он любил преданно, всегда заботился о нем, особенно с той поры, когда им удалось вырваться из Хорезма. Он полагал, как однажды признался мне Мирзо Мехди-хан, что гибель Ибрагима являлась вопиющей несправедливостью, незаслуженным наказанием, хуже того — ошибкой, допущенной провидением. Зачем судьбе отнимать у него брата? Узнав о смерти Ибрагима, Надир-шах поклялся, что дикие горцы, все это быдло, попрятавшееся в горах Дагестана, жестоко поплатятся за совершенное злодеяние.

Мирзо неожиданно замолчал, лицо его побледнело. Он огладил небольшую бородку и добавил странную, эхом отозвавшуюся у меня в ушах, фразу.

— Народы Персии тоже, — тихо выговорил он.

«Я тоже…» — добавил я про себя.

Только через год года Надир-шах с войском вернулся в Исфахан. Пробыл в столице недолго. Меня не принял и все разговоры о моем отъезде отложил до возвращения из Дагестана, куда он отправлялся, чтобы усмирить мятежных лезгинов. Мирзо Мехди-хан посоветовал мне не настаивать на аудиенции.

— Талани, ты только навредишь себе, — в минуту откровенности признался секретарь шаха. Он замолчал, поджал губы, принялся покачивать головой, словно желая, чтобы я сам все додумал. Наконец решился договорить…

— Помнишь знаменитый Кохинур — величайший в мире алмаз, украшение короны Мухаммед-шаха?

Я кивнул.

— По дороге в Исфахан, — продолжил Мехди-хан, — в Пенджабе, его отбили сикхи. Теперь он украшает венец пенджабских магараджей.

— Это потеря очень огорчила повелителя? — спросил я.

— Очень. Казни были преданы все воины отряда, охранявшие алмаз, — он искоса глянул на меня. — Казна пуста. Надир-шах собирается собрать все недоимки и те налоги, которые народ не платил три года.

— Спасибо, Мирзо, ты — настоящий друг. Я не желаю тебе богатств, власти, сокровищ. Даже здоровья не желаю… Буду молить Святую Марьям, [81]чтобы Аллах был милостив к тебе в лихую годину.

Так мы простились.

Поражение, которое Надир-шах потерпел от горцев Дагестана, вконец озлобило правителя. По городам и весям покатились казни. С трепетом ждали в Исфахане возвращения повелителя. За неделю до прихода войска, я в компании Тинатин и Шамсоллой по поддельным документам отправился с купеческим караваном в сторону Багдада. Мне точно известно, что нас искали, однако нам удалось благополучно пересечь границу Персии. Здесь караван свернул в сторону Иерусалима, затем должен был следовать в порт Алеппо, [82]что в Сирии. Ради безопасности мне пришлось согласиться на такой замысловатый крюк — не дай Аллах, если кто-нибудь из местных проведает, что Тинатин — женщина. В караване всем управлял старшина, и только он был в курсе дела.

Мы брели по земле Палестины, и весь этот долгий путь меня не оставляла мысль, с чем я возвращаюсь с Востока? Что я мог поведать полковнику Макферсону из мистических тайн, с помощью которых можно было бы обустроить братство жаждущих истин вольных каменщиков? Все, что мне удалось раздобыть, умещалось в хурджинах, которыми был навьючен одногорбый верблюд. Там лежали два котелка с крышками, ложка, тарелка, бокал и кофейник, деревянный ларец с отделениями для соли, перца и других специй, кусок кожи вместо скатерти, бурдюк с вином, мешок алмазов, рис, топленое масло, лук, мука, сухие фрукты, кофе, палатка с матрацем, одеялом и подушкой, мешок с запасной одеждой. Разве что теперь мне под опеку были вручены две души — Шамсолла и Тинатин. Женщина в мужском костюме путешествовала верхом на верблюде, мы с Шамсоллой тряслись на осликах. Тоже невелик прибыток… Тинатин отправится к мужу, Шамсолла в который раз придется привыкать к новой жизни. В том-то и крылась загадка, к чему привыкать?.. Неподалеку от Иерусалима, в Сирийской пустыне мне довелось наткнуться на двух бродяг, называемых дервишами, оба грязные, бородатые, в худых одеждах. Сидели рядышком, жевали разломанную пополам лепешку, делились водой. Потом обнялись и разошлись. Я был тронут этой картиной и, догнав одного из бродяг, спросил, кем приходится ему человек, с которым он только что расстался.

— Никем.

— Ты с ним знаком?

— Нет.

— Откуда он?

— Не знаю.

— Что за дружба у тебя с ним?

— Такое у нас правило.

— Есть ли вас место, где ты и подобные тебе могли бы собираться?

— Нет.

Мы разошлись, и я потом долго размышлял, как бы устроить на земле такое место, где все мы, знакомые и незнакомые, могли бы встречаться, отведать пищу другого, угостить его тем, что сам имеешь, обняться и отправиться в путь, не спрашивая, куда и зачем ты идешь.

Добравшись до Алеппо, мы отплыли в Венецию, затем во Флоренцию. К тому времени дорогой моему сердцу Джованни Гасто умер, и на престол взошла его сестра Анна-Мария, тоже по-доброму относившаяся ко мне. Здесь я выправил документы на Шамсоллу. Его как магометанина крестили, нарекли Яковом. Так он стал Жаком и моим кучером. Во время крещения он вел себя тихо, при каждом вопросе вжимал голову в плечи, потом энергично кивал. Тинатин под охраной отправили в Берлин, где её дожидался Еропкин, оттуда они добрались до Москвы. Мы, в свою очередь поспешили в Париж. Там нас должен был встретить полковник Макферсон, собиравшийся посетить столицу Франции для основания первой масонской ложи. Иногда мне удавалось с оказией отправить ему краткие сообщения о персидских делах, теперь следовало дать полковнику и его друзьям полный отчет о путешествии на Восток.

Мы въехали в Париж поздним июльским вечером. Минуя гору Мартр, добрались до ворот Сен-Дени, оттуда по Сен-Мартен перебрались на левый берег в Латинский квартал. Там, на улице Сен-Северин, меня поджидала извещенная письмом мадам Бартини. Я был знаком с её мужем, выходцем из Флоренции, и уже почти полвека время от времени останавливаюсь у нее. Это место потайное, мало кому известное в Париже, особенно моим недругам. Мадам Бартини держит лавку, торгует колониальными товарами и книгами, которые доставляют ей из расположенной на той же улице типографии.

Добрались затемно, скромно поужинали. Мадам Бартини приготовила мои любимые картофельные котлетки с грибным соусом. В полночь по грязной брусчатке мостовой, черепичным крышам, вывескам над лавками засеменил мелкий дождик, улицы продуло пронизывающим ветром. Капли забарабанили в стекло, встревожились языки пламени в камине, полено стрельнуло искрами. В комнате было тепло, особого устройства поворотный очаг мог обогревать две соседние комнаты. Я попивал свой «чаек».