Падение Константинополя. Гибель Византийской империи под натиском османов - Стивен Рансимен Страница 35

Весь день за стенами царило странное затишье. Замолчали даже мощные пушки. Кое-кто в городе говорил, что турки готовятся отступить, но этот оптимизм был всего лишь тщетной попыткой приободриться. Все знали, что на самом деле настал переломный момент. В последние дни нервное истощение защитников проявлялось во взаимных придирках и обвинениях греков, венецианцев и генуэзцев. Венецианцев, равно как греков, нейтралитет Перы убеждал в том, что генуэзцам нельзя доверять – никому из них. Высокомерие венецианцев оскорбляло и генуэзцев, и греков. Венецианцы сколачивали деревянные щиты и обшивки в мастерских своего квартала, и Минотто приказал греческим рабочим отнести их на линию обороны во Влахернах. Рабочие отказались сделать это бесплатно, но не по причине жадности, как предпочли думать венецианцы, а потому, что их возмутил столь бесцеремонный приказ итальянца, да и потому, что им в самом деле требовались или деньги, или время на то, чтобы отыскать пропитание для своих голодных семей. Лишь у немногих венецианцев в городе были семьи, а генуэзские женщины и дети с удобством жили в Пере. Итальянцы никак не могли осознать, какая тяжесть давила на греков при мысли о том, что их женам и детям суждено разделить с ними участь. Порой возникали споры по стратегическим вопросам. Как только стало ясно, что предстоит масштабное наступление, Джустиниани потребовал от великого дуки Луки Нотары, чтобы тот перенес пушки, находившиеся в его распоряжении, к Месотихиону, где понадобится вся мощь артиллерии. Нотара отказался. Он считал, и не без причины, что стены гавани тоже будут атакованы, а на них и без того мало защитников. Последовал обмен гневными репликами, и самому императору пришлось устало вмешаться. Джустиниани, видимо, настоял на своем. Архиепископ Леонард в своей ненависти к православным заявил, что греки ревновали, как бы вся честь за оборону не досталась латинянам, и что с той поры они были угрюмы и равнодушны. Он решил позабыть о том, что в долине Ликоса сражалось не меньше греков, чем итальянцев, да и, как он сам признавал, после начала битвы греки не выказали недостатка боевого пыла.

В тот понедельник сознание неминуемости кризиса заставило и военных, и горожан забыть о своих ссорах. Пока на стенах шла работа по ремонту разрушенных укреплений, собрался великий крестный ход. В противоположность турецкому лагерю, где царила тишина, в городе звенели церковные колокола и стучали деревянные била, когда верующие выносили на плечах иконы и мощи и несли по улицам и вдоль всех стен, останавливаясь, чтобы освятить божественным присутствием места, пострадавшие больше всего и где опасность была наиболее велика, а следовавшая за ними толпа из греков и итальянцев, православных и католиков распевала гимны и повторяла «Господи, помилуй». Сам император присоединился к крестному ходу, и, когда все закончилось, Константин призвал к себе сановников и командующих, греческих и итальянских, и обратился к ним. Его речь записали двое присутствовавших при этом: его секретарь Сфрандзи и архиепископ Митиленский. Каждый из них передал речь императора по-своему, украсив ее учеными намеками и благочестивыми изречениями, чтобы придать ей риторическую форму, которой она, по всей вероятности, не имела в действительности. Но они достаточно согласуются между собой, чтобы мы поняли суть этой речи. Константин сказал слушателям, что вскоре начнется великий штурм. Греческим подданным он напомнил, что человек всегда должен быть готов умереть за веру, родину, семью или государя. Теперь же его народу надо приготовиться погибнуть за все это сразу. Он говорил о славе и высоких традициях имперской столицы. Он говорил о вероломстве басурманского султана, который начал войну, чтобы погубить истинную веру и поставить своего лжепророка на место Христа. Он призвал их помнить, что они потомки героев Древней Греции и Рима и должны быть достойны своих предков. Что же до него самого, сказал Константин, то он готов умереть за веру, город и народ. Затем он повернулся к итальянцам, поблагодарил их за великую службу, которую они сослужили, и сказал, что полагается на них в предстоящей битве. Он молил всех, и греков, и итальянцев, не бояться несметных полчищ врага и варварских ухищрений с огнем и грохотом, которые должны вселить в них страх. Да воспарит их дух высоко, да будут они храбры и стойки. С Божьей помощью победа будет за ними.

Все присутствующие встали и заверили императора, что готовы пожертвовать за него и жизнью, и домами. Затем он медленно прошел по залу и попросил каждого простить его, если он причинил им зло. Все последовали его примеру и обнялись, как люди, которые готовятся к смерти.

День почти закончился. Толпы сходились к великому храму Святой Софии. За последние пять месяцев ни один благочестивый грек не ступал в ее ворота, чтобы послушать святую литургию, оскверненную католиками и вероотступниками. Но в тот вечер ненависть развеялась. Едва ли хоть один горожанин, за исключением защитников на стенах, уклонился от этой отчаянной мольбы о заступничестве. Священники, считавшие унию с Римом смертным грехом, пришли к алтарю, чтобы служить вместе со своими собратьями – сторонниками унии. Там был и кардинал, а рядом с ним епископы, никогда не признававшие его власти, и весь народ пришел исповедаться и причаститься, не думая о том, кто перед ними – католик или православный. Там были итальянцы, и каталонцы, и греки. Золотые мозаики с образами Христа и его святых, византийских императоров и императриц сверкали при свете тысяч лампад и свечей, а под ними в последний раз священники в красочном облачении ступали под торжественный ритм литургии. В этот миг в церкви Константинополя уния осуществилась.

После совета у императора министры и военачальники поехали по городу, чтобы тоже принять участие в богослужении. Исповедовавшись и причастившись, все разошлись по своим постам, твердо решив победить или умереть. Когда Джустиниани и его греческие и итальянские товарищи прибыли в назначенные места и прошли за внутреннюю стену к стене внешней и частоколу, был отдан приказ запереть за ними ворота внутренней стены, чтобы никто не мог отступить.

Позднее тем же вечером сам император прискакал на своей арабской кобыле ^[74] в огромный собор и примирился с Господом. Затем он по темным улицам вернулся к себе во Влахернский дворец и призвал домочадцев. У них, как до того у министров, он попросил прощения за все зло, которое мог причинить, и попрощался с ними. Близилась полночь, когда он снова сел на коня и проскакал, сопровождаемый верным Сфрандзи, вдоль всех наземных стен, чтобы удостовериться, что все в порядке и что ворота во внутренней стене закрыты. На обратном пути во Влахерны император спешился у Калигарийских ворот и вместе со Сфрандзи поднялся на башню в дальнем углу Влахернской стены, откуда они могли вглядеться в темноту по обе стороны – слева на Месотихион и справа на Золотой Рог. Снизу до них доносился грохот, пока враги подводили свои пушки через засыпанный ров. Как сказали дозорные, это продолжалось с самого заката. Вдалеке виднелись мерцающие огни турецких кораблей, идущих по Золотому Рогу. Сфрандзи прождал вместе со своим господином около часа. Потом Константин отпустил его, и больше они уж никогда не виделись. Начиналась битва.