Восстание. Документальный роман - Николай В. Кононов Страница 35

Давно уже стемнело, когда в дверь вошел, пригнувшись, чтобы не задеть притолоку, человек в пальто. Мощное и скуластое его лицо выражало доброту, и казалось, он даже чувствует себя неловко, не зная, куда девать свои огромные руки. Осторожно оперевшись на стол, он представился по-русски: «Каратовский Федор Иванович. Я приехал сюда как второй переводчик. Бывший лейтенант разведки». Я молчал, поэтому он продолжил: «Меня послали допросить вас. Скажите, почему вы не захотели принимать участие в акции?» Он произнес это, настолько умело показывая, что хочет вникнуть в мои обстоятельства, что я решил все объяснить. В конце концов, вряд ли что-то ухудшило бы мое положение. Впереди маячили пытки, а как было бы хорошо, если сразу расстрел. «Знаете, совсем недавно я все понял: нельзя быть рациональным. Нельзя подчиняться. Это какая-то основа, это библейское. Я колебался, но, когда увидел, что взрослые убивают детей просто потому, что такова судьба жертв, а у нас приказ, — я решил, что лучше лагерь, или пусть меня самого убьют. Смерть — это вовсе не так плохо. Я был в шталаге, там это роскошь».

Каратовский совершил успокаивающие движения своими великаньими руками. «Я тоже побывал в плену и понимаю, о чем вы говорите. Никто не собирается вас расстреливать. Вас характеризовали хорошо все, включая начальство». «А Грачев все-таки колосс», — промелькнуло в мозгу. «Я не собираюсь вас переубеждать, но скажу вам честно, как человек, живший под большевиками, человеку, пострадавшему от них же. Я из Сибири, моего отца, инженера, забрали за какие-то небылицы, и я даже не знаю, где он. Я много видел и понимаю, что именно хочет уничтожить Гитлер: древнюю ложь. Веками нас дурачили цари с дворянами, а теперь коммунисты. Во всем, что приходится делать каждый день под красными, — столько лжи, столько приходится обманывать, чтобы показать свою верность их чудовищным идеями, что, сколько ни беги от них, не убежишь. Чуть ли не единственных честных, твердых людей — староверов — триста лет назад загнали в болота. Это же были европейцы. Знаете, как они выбирали митрополита? Каждый приход присылал на собор своих умников, и те мучили кандидата богословскими вопросами, а потом решали, достоин ли митрополит или нет. Вот демократия!»

Я подумал, что расстреливать действительно не собираются, но, похоже, вербуют, и довольно красиво. Правда, куда? «Вы правы насчет вранья, поэтому я и вышел из строя. Я не хочу врать. И насчет старой веры — тоже правы, у меня бабушка как раз из них». «Да-да, — усмехнулся Каратовский. — Мне показалось, что вы из той породы». Он закурил. «Мне нечего скрывать, — продолжил я, пока он нес спичку к сигарете, — меня, скорее всего, убьют, хотя вы и говорите, что не собираются. У меня только один вопрос: вам не кажется, что вы работаете на еще более страшных чудовищ?»

Каратовский стряхнул пепел на пол: «Иногда я сомневаюсь. Раньше я думал, что страшнее Сибири ничего не бывает, но теперь…»

Дым ел глаза, и мне захотелось выговориться полностью. «Насчет лжи вы не правы. Это не ложь, это притерпелость. Веками притерпливались и научились жить так, чтобы врать, но не искренне. Наверное, даже лучше называть это лукавством. А немцы творят что-то другое. Такое, чему нет объяснения. Вот у нас в Шклове работала айнзатцкоманда…» Каратовский закивал: «О, я знаю, знаю. Я вас понимаю, но позвольте все-таки сначала дорасскажу, как я понял, что Гитлер и огонь все же лучше, чем красные. Я даже могу сказать вам, когда это случилось. В тридцать третьем, весной. Село Александровское, которое на Оби. Тогда, в июне, я приехал ненадолго домой и узнал, что месяц назад к нам привезли на баржах раскулаченных и переправили на остров среди реки. Тысячи там были человек, и им не дали инструменты, вообще ничего не дали и муку привезли только на пятый день, когда первые померли. Но и муки было мало, и они начали грабить друг друга, а потом есть друг друга. Понимаете? Спустя три недели они уже ели друг друга. Детей тоже ели. Вот тетка со Смерть-острова у нас жила два дня, у нее икры были замотаны, вот так вот, и мы спросили: почему? Она говорит: а отрезали… Я ведь знал некоторых товарищей из комендатуры, которые везли их, оставляли их на острове, — среди них были те, кому нравилось мучить, наслаждаться полной, окончательной властью, но большинство вовсе не было мерзавцами. Ну, такая служба, надо ее нести. Это не зло, не злоба, это — ничего, бездушность и неспособность встать против преступления. Она уже в крови. Ведь когда заражение крови, лечить больного уже поздно, верно?»

Я представил, что пятнадцать лет назад нас переселили бы по другой категории — не на вышегорскую топь, а в Сибирь, и вдруг почему-то устал от разговора. «Может, вы и правы. А все-таки что будет со мной?» Каратовский подумал пару секунд. «Что будет? Вы отказались остаться в войсках победителя, но рейху нужны здоровые рабочие. Тем более вы топограф. Я не знаю, какое наказание вам определят, но предполагаю, что вас отправят все-таки в трудовой лагерь, а не обратно к пленным. Мне очень жаль, Сергей Дмитриевич». Он помолчал, затушил папиросу, выдвинул ящик стола и бросил туда окурок. Затем мы обменялись рукопожатием, и Каратовский направился к двери. Он чуть замедлил шаг, словно желая что-то сказать, но передумал и вышел.

Я постарался заснуть, сидя на стуле, но так и не смог этого сделать. Когда забрезжило утро, принесли миску каши, хлеб и чай.

Вскоре явились жандармы и, скрутив мне руки за спиной, вывели из штаба. У крыльца стоял кубельваген, переделанный под тюремный автомобиль. Один из жандармов открыл зарешеченную дверцу и показал знаком, чтобы я залез в отсек с узкой скамьей. Вновь возник Каратовский и передал водителю какие-то бумаги, а потом дверь хлопнула и машина тронулась с места.

Глядя в мутное оконце, я узнавал места, которые мы проезжали, а потом перестал узнавать. Потянулись безмолвные пространства. С детства смотрел я на эти поля и всегда удивлялся, зачем они столь огромны. Редкие огоньки жилищ и ничейные рощи непонятны, губительны для пришельцев из мира, где все близко и связанно, где от человека до человека рукой подать. Я вспомнил Гермогеновы стихи. «В бреду мне вспомнится, Россия, безлюдие твоих равнин» — ведь верно, от одного жилья, очага так долго добираться до соседа, что лишний раз и не хочется выходить в степь, проще выжить как-нибудь самому. Каждый такой огонек прячется внутри всеобъятного холода и всю жизнь терпит, терпит, стараясь устроить жизнь в этой бессмысленной шири, на этом злом ветру.

Небо окрасилось сиреневым и наконец-то посыпал снег. Тарахтел мотор, выла метель, я чувствовал, что мы едем на север, но более не ощущал ничего. Так началась зима.