Дочь Великого Петра - Николай Гейнце Страница 34

Назначенные отцом сыну два часа миновали. Разговор между тремя собеседниками еще продолжался, но все чаще и чаще стал обрываться не только на полуфразе, но и на полуслове. Напряженное состояние духа собеседников достигло высшей степени. Его совершенно неожиданно разрешил Иван Осипович.

— Лошади, вероятно, готовы… — вдруг встал он.

— Лошади…

— Какие лошади?..

Это повторение слов невольно сорвалось с губ и брата и сестры. Иван Осипович мрачно посмотрел на них.

— Лошади, которые могли бы меня отвезти в Тамбов, а оттуда в Москву. Мне, как я уже говорил, необходимо уехать сегодня же, я и так заговорился с вами и опоздал на целый час.

— А сын? — невольно вырвалось у Сергея Семеновича.

— У меня нет сына, — ледяным голосом произнес Иван Осипович.

Княгиня Васса Семеновна переглянулась с братом, но оба они не сказали ни слова. Они хорошо поняли, что Иван Осипович убедился сам, что сын нарушил данное им слово и перешел на сторону матери. Тогда действительно он мог считаться погибшим для отца. Тогда действительно у Ивана Осиповича не было больше сына.

— У меня нет сына!

Эта фраза, казалось, так и осталась висеть в атмосфере комнаты, атмосфере тяжелой и неприветной, какая чувствуется лишь тогда, когда в доме произносят роковое слово «умер». Все трое стояли несколько минут как окаменелые. Первая прервала эту томительную паузу княгиня Васса Семеновна, дернув сонетку.

— Вели подавать лошадей… — приказала она явившемуся лакею.

Иван Осипович стал прощаться. С почтительностью и с какой-то особой нежностью поцеловал он руку хозяйки дома. Прощанье с другом было, видимо, для него тяжелее. Он нервно обнял его, несколько раз поцеловал и тотчас отвернулся. От прозорливого Сергея Семеновича не ускользнула предательская слезинка, появившаяся на реснице Ивана Осиповича. Последний, впрочем, резким движением головы смахнул ее и твердой, ровной походкой вышел в переднюю, а затем на крыльцо, у которого уже позвякивала бубенцами и колокольчиками княжеская тройка сытых лошадей с блестящей шерстью.

— Прощайте!.. — крикнул Иван Осипович вышедшим проводить его на крыльцо княгине и Сергею Семеновичу.

Ямщик крикнул:

— С Богом.

Лошади тронулись…

Княгиня и ее брат молча стояли на крыльце, вдыхая легкую свежесть теплого июльского вечера, как бы дыша полной грудью после пройденного трудного пути с тяжелой ношей. Звук колокольчика и бубенцов удалявшейся тройки по мере его удаления точно снимал с них именно тяжелую ношу. Наконец эти звуки замолкли.

Брат и сестра вернулись в столовую. Они молча вошли и молча сели на свои места. Стул, на котором только что сидел Иван Осипович Лысенко, так и стоял отодвинутым вкось быстрым его движением, когда он совершенно неожиданно встал прощаться.

— Нелегко ему, бедному! — прервала молчание княгиня Васса Семеновна.

— Да-а-а… — протянул Сергей Семенович. — Он сам виноват… Зачем было отпускать сына… Я говорил ему… Он рассердился…

— Что же он сказал?

— Он заявил, что уверен, что Осип вернется, так как тот дал ему честное слово. Но он не принял во внимание, что мальчик уже вторую неделю находится под влиянием женщины, для которой слово «честь» не существует.

— Не слишком ли вы строги к ней, — заметила княгиня. — Она прежде всего мать, господа.

— О, как часто женщины злоупотребляют этим словом, — горячо возразил Зиновьев. — Разве мать не должна жертвовать своим личным «я» для пользы своего ребенка?

— Я тебя не понимаю.

— Разве она не понимает, что отец, конечно, скорее выведет сына на честную дорогу, нежели она, бездомная скиталица, разведенная жена… Как бы она ни была настроена враждебно против своего мужа, она не может усомниться в одном, в его честных правилах… Где она была восемь лет? Почему только теперь ей понадобился сын? Нет, это возмутительно… Мальчик погиб не только для Ивана, он погиб для всех…

— Кто знает! Быть может, она сама уже не прежняя, давно исправилась… — возразила княгиня Васса Семеновна.

— Женщины никогда не исправляются! — отрезал Зиновьев.