Трагедия 1941 года - Арсен Мартиросян Страница 34

Подобные ситуации — отнюдь не редкость в мировой практике. Именно такая ситуация и складывалась вокруг СССР накануне войны. Уж слишком громадную заинтересованность в ускорении стравливания СССР и Германии в смертельной схватке тогда проявляла Великобритания (да и США не отставали). Ибо ее жизнь и смерть в тот период напрямую зависели именно от этого. Хотя, если откровенно, то подобным отнюдь не Божьим промыслом Англия промышляла задолго до 1941 г.

А на это накладывалась в целом неизбежная в любой разведке ситуация с предательством в собственных рядах и побегами отдельных бывших разведчиков к противнику, в данном случае на Запад. К глубокому сожалению, в конце 30-х гг. XX века под предлогом борьбы со сталинизмом на Запад перебежало несколько крупных разведчиков, в том числе и нелегалов. Имеются в виду нелегальные резиденты Игнаций Рейсе (он же Натан Маркович Порецкий), Вальтер Германович Кривицкий (он же Самуил Гершевич Гинзбург), «легальный» резидент Александр Орлов (он же Лейба Лазаревич Фельдбин), а также начальник УНКВД Дальневосточного края Генрих Самойлович Люшков и некоторые другие. Испокон веку единственным пропуском к противнику является сдача всей известной информации о своей разведке, прежде всего о ее сотрудниках и агентурной сети. К примеру, В. Кривицкий только британской разведке и контрразведке сдал свыше 100 сотрудников, агентов, доверительных связей и контактов советской разведки практически по всему миру, прежде всего в Европе, в том числе и Англии. А заодно и сведения об агентах инфраструктуры советской разведки, то есть о лицах, которые выполняли важные вспомогательные функции, — о содержателях конспиративных и явочных квартир, почтовых ящиков, пунктов телефонной связи, радистах, курьерах и т. д.

* * *

Для сведения читателей: вся агентурная сеть, например, внешней разведки СССР (то есть НКВД-НКГБ СССР) к началу войны насчитывала чуть более 600 агентов. Когда отчёт британской контрразведки по опросу Кривицкого попал в Москву, на Лубянке попросту за голову схватились. Кстати говоря, именно из-за него руководство разведки вынуждено было отозвать из США главу мощной нелегальной резидентуры Исхака Абдуловича Ахмерова и его заместителя Нормана Бородина. А ведь у них на связи находилась столь ценная агентура, что о своем намерении чихнуть президент Рузвельт нередко узнавал только после того, как об этом уже знал Сталин. То же самое произошло, когда с помощью Р. Зорге в Москве получили отчет японской разведки об опросе Люшкова. Орлов-Фельдбин, в свою очередь, дабы обезопасить свою шкуру, нагло угрожал расшифровкой более чем 60 особо ценных агентов и операций советской разведки. А ведь он, к глубокому сожалению, имел прямое отношение к вербовке знаменитой «кембриджской пятерки» лучших агентов советской разведки. Не говоря уже о знании других агентов и операций. А сколько сдал Н. Порецкий — так и вовсе неизвестно. К тому же имейте в виду, что здесь названы только те случаи, которые официально преданы гласности…

* * *

Увы, но в подобных случаях любая разведка категорически обязана как «законсервировать» свои (возможно) засвеченные перед противником агентурные сети, так и одновременно организовать их особо тщательную проверку. К глубокому сожалению, до момента окончания такой проверки практически любая информация, исходящая от такой агентуры, априори будет восприниматься, по крайней мере некоторое время, если и не с явным подозрением, то уж с сильным скепсисом и пессимизмом точно. Избежать подобного, увы, просто нереально — за достоверность предоставляемой секретной информации разведка отвечает перед руководством государства фактически головой. Однако хочу вновь подчеркнуть, что как сильный скепсис и пессимизм, так и откровенное иногда подозрение в отношении поступающей от такой агентуры информации не есть следствие какого-либо страха руководства разведки или присутствующей в его сознании шпиономании. К глубочайшему сожалению, это временно крайняя, но вынужденная мера предосторожности, без которой безопасность самой разведки обеспечить невозможно. А без этого нет и шанса гарантировать достоверность докладываемой руководству государства информации. Таковы не просто суровые, а именно же жестокие в своей объективности реалии разведки.

Если все это нормально понимать, подчеркиваю, нормально, то есть хотя бы с минимальным осознанием уникальной специфики разведывательной деятельности, то ни при каких обстоятельствах не должно возникать даже и тени мысли о том, что-де Сталин якобы ввиду своей особой подозрительности воспринимал разведывательную информацию с подозрением. Этого не было и в помине. Было другое. При неясности информации, особенно в тех случаях, когда информация априори предполагала определенную реакцию со стороны руководства государства, а сведения об угрозе внезапного нападения Германии как раз из этой «оперы», Сталин всегда требовал еще и еще раз все тщательно проверить и перепроверить. Возьмем для примера ситуацию с определением точной даты нападения Германии на Советский Союз, а также абсолютно, подчеркиваю, абсолютно безукоризненного установления факта выдвижения ударных группировок вермахта на исходные для нападения позиции. Прежде всего следует отметить, что проблема абсолютно достоверного установления точной даты нападения одного государства на другое — одна из самых наитяжелейших в разведке. Потому как в любом готовящем агрессию государстве точная дата нападения официально называется только в самый последний момент — максимум дней за 5–10. Не более того. А до этого ее знают, если знают, лишь в прямом смысле слова считанные единицы из числа самого высшего руководства государства-агрессора. Но, как правило, лишь сам глава государства-агрессора. А теперь посмотрите, что же на самом-то деле происходило в решении именно этого вопроса.

По данным только советской военной разведки, таких «дат» нападения — как с указанием непосредственно числа, так и просто времени, но не более чем месяца или даже времени года — набралось примерно полтора десятка! Причём даже тогда, когда уже командующим группировками вторжения официально было передано распоряжение Гитлера о начале нападения 22 июня 1941 г., а Сталин, к слову сказать, знал об этом уже с 12 июня, разведка все равно «плавала» в абсолютно точном определении даты нападения. Даже от особо доверенной агентуры по-прежнему шли сообщения с двумя датами — например, нападение ожидается 22–25 июня или 22–23 июня. Абсолютно аналогичная ситуация складывалась и с информацией, поступавшей и от внешней разведки НКГБ СССР — там тоже абсолютной ясности с датами не было. И в итоге их и на Лубянке набралось также примерно полтора десятка. Аналогичная ситуация была и с информацией от советских дипломатических представительств за рубежом. Были и вовсе «перлы», естественно, не умышленные. Так, советский посол в Лондоне Майский 18 июня 1941 г. отбил Сталину телеграмму следующего содержания: