Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait - Михаил Герман Страница 34

Чем больше времени проходило, тем все более безнадежно и до неприличия страстно я алкал этой поездки. И добро бы — как в 1965-м — духовного общения с любимой Францией. Нет, более всего мне хотелось заграничной нетуристской жизни, возможности красиво пожить, что-то купить (еще бы!), быть свободным за границей, в Париже.

Все это время дядюшка непрерывно присылал мне письма и звонил по телефону, из-за чего я находился в постоянной панике: «переписка с заграницей», не говоря уже о телефонных переговорах, для меня, вполне робкого, давно и навсегда напуганного режимом человека, была непреходящим ужасом. Имея какое-то младенческое представление о том, как писать письма, чтобы не подвести советского племянника, дядюшка продолжал время от времени вставлять в них прокоммунистические пассажи или сетования на тяжелую жизнь при капитализме. Вряд ли это могло внушать доверие тем, кто читал эти письма до меня.

Апрельским вечером пришла открытка из ОВИРа: «Прошу позвонить по вопросу получения документов тов. Петровой». «По вопросу» — это ведь еще не разрешение! Была пятница. Суббота и воскресенье прошли в безумии. Что называется, «надежда сменялась отчаянием». С утра в понедельник я стал звонить. Будничный дамский голос сообщил: можно приехать за паспортом.

День был туманно-счастливый. Мы с мамой наведались в кассы железной дороги (они помещались почему-то в гостинице «Ленинград»), потом в Балтийское пароходство на улице Герцена. Дядюшка предлагал мне прислать билет на «Air France», но для полной развратной роскоши я решил плыть на теплоходе. Тем более билет в Гавр и обратно в отдельной каюте стоил не более доцентской зарплаты. Как все было просто тогда с билетами, с визами!

Для тех, кого пускали свои.

Паспорт выдавали только на время поездки под залог обычного. Сейчас мало кто помнит главную его графу: «Разрешен выезд в… на срок… суток». Та самая «выездная виза», которую могли не дать. Надо было уехать именно на указанный срок. Приехать раньше — пришлось бы объясняться и возвращать обмененную на неиспользованные дни валюту. А опоздать — тут уж и так все понятно.

Я легко получил в Москве в посольстве французскую визу (очередь в окошко состояла из трех человек), затем, уже в Ленинграде, билет, обменял деньги на какие-то странные чеки Внешторгбанка — почему-то в фунтах стерлингов. Вы могли быть богатым (по тем временам) или бедным, академиком или спекулянтом, дворником или народным артистом, но всем меняли строго ограниченную сумму. Не более двухсот рублей на месяц. Зато по совершенно фантастическому курсу — за рубль больше полутора долларов, стало быть роскошный и дорогой парижский костюм можно было купить за сто тогдашних рублей. А провезти червонец, не говоря уже о долларах, за границу — чуть ли не подрасстрельное дело. Слово «валюта» ассоциировалось с полным моральным падением и тюрьмой. Наши дорожные чеки меняли безропотно лишь в тех заграничных банках, с которыми у нас были «шашни». В Париже был такой Banque du Nord на бульваре Осман. Все знали, что через него кормится компартия Франции, его презирали и даже подкладывали бомбы.

Стояла знаменитая, по сию пору памятная жара 1972 года. Горел торф под Ленинградом, тянуло сухим, тяжелым дымом, на балконе было душнее, чем в квартире. Я из последних сил дописывал книжку «Антверпен. Гент. Брюгге», за которую решился взяться после путешествия в Бельгию в 1969 году, хоть это меня отвлекало. Ждал заветного дня. Дядюшка продолжал писать, сообщал, что встретит меня в Гавре: «По дороге в Париж выпьем кофейку в Руане». Хотелось выть от вожделения.

Порт — на Васильевском, рядом с моим домом. Морской вокзал почти пуст, пограничников и таможенников больше, чем пассажиров. Злая таможенница, со скрещенными кадуцеями на зеленых петлицах, внимательно рассмотрела содержимое моего полупустого чемодана, с подозрением взглянула на пачки печенья «К чаю». Затем чемодан взял матрос и определил меня в старомодную, с красным плюшем, полированным деревом и латунью, каюту. Уборная с душем располагалась между двух кают с мудреным засовом на обе противоположные двери.

На теплоходе уже была заграница.

«16 июля 1972 г. Печальная, уже не очень белая ночь, над причалом запах „западного“ сладкого табака и горько-приторных духов, буксиры, сияющий „Лермонтов“, канал в кустистых „берегах“, спокойный, словно бы я привык к „общению с иностранцами“, разговор с английской парой о пароходе „Шота Руставели“.

Чай с бисквитами, мерцающие бакены, Кронштадт с собором, мачтами, весь в мигающих синих огнях. (Узнал — зеленые мерцающие бакены ставятся на месте, где погибло судно.)»

Это запись из блокнотика ценой в семь копеек, сделанная на борту теплохода «Надежда Крупская».

^{На теплоходе «Надежда Крупская». Июль 1972-го}

Завершилась маленькая эпоха — более полугода унижений, страхов и истерических надежд. Поверить, что я действительно плыву в Париж на целый месяц, я не мог.

* * *

Итак, поездка началась с вечернего чая в ресторане, где моими соседками за столом оказались советские дамы (наших и иностранцев сажали строго порознь). Пожилая представилась сотрудницей нашего посольства в Лондоне (оказалась машинисткой), другая, моложавая, попахивавшая родным здоровым ароматом сквозь французские духи, — женой помощника нашего военного атташе в Париже. Говорили светски и очень осторожно. Главный пафос такого рода бесед тогда состоял в сокрытии своего восторженного отношения к загранице и демонстрации хорошего ее знания. Огни «Лермонтова» пропали из виду. Того самого лайнера, который спустя двадцать четыре года погибнет у острова Ванкувер!

Утром в высоком синем, вовсе не северном небе жадно орали чайки — они летели за теплоходом в ожидании, когда начнут выбрасывать помои. Народу было до смешного немного. Старательно загорали черные африканцы, хвастаясь «бронзовеющей на глазах» кожей. «If I have a girl…» — мечтательно говорил один другому.

Оказалось, самые невероятные отроческие мечтания иногда сбываются. Четверть века назад, в горячечном детском бреду, бродил я по дачному саду, воображая себя именно «на палубе пакетбота», плывущего «за границу», и это имело не большее отношение к реальности, чем любимая игра «во все волшебное». И вот — пожалуйте!

В тот первый день мы подходили к Хельсинки. Еще далеко от берега с борта катера на болтающийся веревочный трап ловко вскочил финский лоцман в заграничной фуражке. Это было совершенно из книжек. У борта я впервые увидел в грязной воде настоящие «узоры пенных кружев» (Вертинский) — так иногда банальности возвращаются в реальную жизнь.

Чудом показался мгновенно возникший телефон у трапа (кто тогда думал о мобильных телефонах, ведь и уоки-токи — портативные радиостанции — были редкостью). Явились чиновники в диковинной форме.

Очередь за бирками для спуска на берег выглядела почему-то странной. Не сразу понял: люди «не по-нашему» стояли на расстоянии друг от друга, не суетились и не толкались.