Генерал Скоблин. Легенда советской разведки - Армен Гаспарян Страница 34

Туркул относился к той редкой категории людей, которыми восхищались даже враги. Однажды перебежавший к большевикам дроздовец Барабаш написал письмо своему бывшему командиру. По поручению красного командования он был готов дать любые гарантии не только в том, что жизнь Туркула была бы сохранена, но и что командир дроздовцев немедленно получил бы должность не ниже командира советского армейского корпуса. Антон Васильевич был оскорблен до глубины души. В своих воспоминаниях он с нескрываемой болью на сердце написал: «Зачем он, верный дроздовец, променял все будущее русского народа, свободное, сильное, честное, на рабство коммунизма? Он ведь все это понимал и знал, за что мы деремся против кошмарной советской тьмы со всеми потемками — чтобы незапятнанным, чистым защитить для будущего образ России; ведь он сам четыре раза был с нами ранен в огне». Туркул немедленно взялся писать ответ, что позорны и жалки ссылки на невесту, оставленную у большевиков. Заканчивалось письмо так: «Это не оправдание, когда почти у всех дроздовцев были замучены жены, невесты, матери, отцы, сестры, когда Россия затерзана. Я не верю в ваше счастье с невестой, и каким скотским будет это счастье, когда вы будет знать, что добивают ваших боевых товарищей, что добивают Россию, а вы добивать помогали. Не оправдание и то, что Вы не верите в успех белого дела. В успех не особенно верю и я, но лучше смерть, чем рабская жизнь в советской тьме, чем помощь советским палачам».

Летом 1920 года бои дошли до крайней степени ожесточения. Против дивизии Туркула были брошены части красных курсантов, которые перед атакой пели переделанную белогвардейскую песню «Смело мы в бой пойдем». В новом варианте она заканчивалась словами «И всех дроздов убьем, сволочь такую». Пленные расстреливались и белыми и красными немедленно и одинаково беспощадно. Уже находясь в эмиграции, Туркул вспоминал об одном случае. Когда взятых в плен курсантов вывели на расстрел, один из них, к удивлению генерала, попросил разрешить им спеть «Интернационал». Туркул смотрел в глаза пленного и думал: как могла эта песня стать для человека главным в жизни, заменить ему Бога, Россию? «Отпевайте себя Интернационалом», — только и сказал тогда командир Дроздовской дивизии.

Агония белой армии была страшной, даже в эмиграции бывшие офицеры старались не вспоминать об этом. Начался переход на сторону противника, но даже при этом соблюдались понятия чести, которыми так гордились дроздовцы. Второй батальон дивизии перед последней атакой на красных вынес из-под огня всех раненых офицеров и только после этого сдался в плен. Армия готовилась к эвакуации из Крыма. Часть офицеров застрелились на севастопольской набережной. Раненые, волоча куски сползших бинтов, набрякших от крови, ползли на корабли по канатам. Личный шофер Туркула попросил разрешения остаться в Крыму, признавшись, что он большевик. В своих воспоминаниях главный дроздовец напишет: чему удивляться, когда все смешалось в России, когда большевик просит у белогвардейца разрешения остаться у красных. «„А за верную службу спасибо, кто бы ты ни был, спасибо. За солдатскую верность, спасибо. И не поминай нас, белогвардейцев, лихом“. Шофер заплакал без стеснения, утирая крепкой рукой лицо. „Ну и дивизия, — бормотал он с восхищением. — Сейчас выгружайтесь, опять с вами куда хотите пойду…“».

Наряду со Скоблиным Туркул считался любимцем командира 1-го армейского корпуса генерала Кутепова. Однажды Александр Павлович, увлекшись, рассказывал о подвигах Туркула войсковому атаману Войска Донского Африкану Петровичу Богаевскому, который и сохранил эти слова для истории в своем дневнике: «Что за удивительный человек! Необыкновенной храбрости и смелости, не знающий чувства страха: в каре, окруженном пулеметами, с оркестром посреди, который играет вальсы, он спокойно отбивает бешеные атаки красной конницы, подпуская ее на 200 шагов. Горсть храбрецов тает, но он сам ведет ее в атаку на ту же конницу. В коляске на паре серых коней он, раненый, едет впереди цепи, заходит в тыл противнику, с пехотой делает мамонтовские рейды по тылам красных. И всегда весел, в отличном расположении духа».

В эмиграции Туркул продолжал руководить своими дроздовцами. Но столь маленькая должность, да еще и в провинциальной Болгарии, тяготила генерала. Поэтому к предложению своего друга Скоблина он отнесся с огромным энтузиазмом. Смущала его лишь материальная сторона дела. Тогда Скоблин предложил открыть на паях бензоколонку, или, как ее тогда называли во Франции, бензиновую лавку. Потом можно будет попросить всех таксистов из галлиполийцев, чтобы они заправлялись только там. Они не откажут двум боевым генералам, последним командирам доблестных Корниловских и Дроздовских полков.

Скоблин обратился с просьбой о помощи для переезда Туркула в Париж к руководству Русского общевоинского союза. Николай Владимирович был уверен, что Миллер не сможет ему отказать. Евгений Карлович был двумя руками «за». Ему очень хотелось иметь рядом с собой такого активного человека, как дроздовский генерал. Хотя его смущали постоянные заявления Антона Васильевича, что «молодых генералов не оценили сверху, там сплошная гниль и нужно всех повыгонять». Однако денег председатель РОВС дать не мог. Но и надобности в них не было. Скоблин заранее подготовил 1200 франков на переезд Туркула. Разумеется, ближайший год Антон Васильевич, знавший, кто именно его благодетель, неустанно пел осанну верному сподвижнику Врангеля. Большего от него пока и не требовалось.

* * *

К этому же времени относится и первая попытка объявить генерала Скоблина агентом Кремля. Все началось с того, что парижский резидент, искавший выходы на Русский общевоинский союз, завербовал известного своим пьянством и постоянными дебошами полковника-корниловца Федосеенко. Таксист, едва сводивший концы с концами, сначала согласился работать на Москву, а потом, испугавшись, доложил обо всем Миллеру. В разбирательство втянули Скоблина, как главного корниловца. И уже через пару недель Федосеенко начал рассказывать каждому встречному, что генерал-майор тоже работает на Лубянку.

Такие слухи не были чем-то необычным в эмигрантской среде. Мало кому удалось избежать таких подозрений, если даже генерала Шатилова в этом обвиняли. Но на беду Русского общевоинского союза, это скандал мало того, что стал поводом для шумной кампании в прессе, так еще и вытащил из небытия легендарного «выводителя на чистую воду всех и вся» журналиста Бурцева.

Владимир Львович был уникальным человеком. Сегодня о нем почти не вспоминают, но для интеллигенции начала ХХ века он был знаковой фигурой. В русском зарубежье его с пафосом называли «странствующим рыцарем печального образа» и «Геркулесом, взявшимся очистить авгиевы конюшни».

Бурцев никогда не являлся членом какой-либо партии, чем очень гордился. Именно его можно считать первым независимым политический борцом в России. Подростком был склонен к религиозной экзальтации, мечтал о монашестве, но очень быстро разуверился в Боге. В 1897 году он начал издавать журнал «Народоволец», в котором пропагандировал народовольческие методы политической борьбы, делая акцент на революционном терроре. Делал он это в Англии. Так спокойнее призывать к бунту. Бурцев обвинял эсеров в том, что они сосредотачивают силы на казнях сановников вместо того, чтобы готовить убийство царя. При этом сам Владимир Львович испытывал особую ненависть к Николаю II. Он считал его источником всех зол и везде, где мог, проповедовал цареубийство. Однако после выхода статьи «Долой царя!» под давлением русского правительства Бурцев был арестован и обвинен английским судом присяжных в подстрекательстве к убийству. Полтора года он пробыл в лондонской каторжной тюрьме.