Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир Страница 34

Хорошая у нас была семья, и жили мы хорошо. До войны! У нас был просторный дом. В праздники и в выходные выезжали обязательно в лес с какой-нибудь вкуснятиной. Мама с папой много работали и вообще были активными, разносторонними людьми. Так что занятость свою они компенсировали очень просто – у нас с братом была няня Полина, которая любила нас, как родных. Когда началась война, мне было 12 лет, а брату Гене 16. Няня нам объявила, что уходит от нас: «Дети выросли, не хочу вас объедать». В общем, хорошая жизнь разом кончилась, папу и маму мобилизовали. Папа Николай Черепанов был классным механиком, сам занимался ремонтом машин, хотя работал директором единственного в Иркутске гаража (теперь бы сказали – автопарк грузового транспорта). Он был «белобилетником» из-за проблемы с рукой, но его призвали, а на фронт не отправили. Поступил он в личное распоряжение командующего Сибирским военным округом. Всегда в разъездах, жил в казарме, домой отпускали очень и очень редко. За всю войну раз пять заскакивал, привозил ведро картошки, больше ничего. Он не очень-то любил вспоминать, но иногда рассказывал, что приходилось в одиночку делать грузовые перевозки через Байкал по льду, и попадал в трещины, и тонул, но спасала смекалка; за потерю грузовика, если остался жив, могли к стенке поставить. Война!

За отцом ушел добровольцем на фронт Гена. Его взяли в разведшколу, он выглядел как пацан, но был ловкий и сильный. Ушел и как в воду канул – ни одной весточки!

Осталась я с мамой. До войны она работала инспектором отдела кадров в облисполкоме, пока не арестовали их главного – очень хорошего и порядочного человека. Когда его расстреляли, папа заставил маму срочно уволиться, и как раз перед войной мама окончила курсы медсестер. Характер у нее был живой, она прыгала с парашютом, тогда популярен был Осоавиахим. В общем, с мамой нам было не скучно. Как-то, помню, она привела женщину с ребенком на руках, которая стояла на улице и плакала, потому что потеряла пропуск к мужу-офицеру на Дальний Восток. И билет ей новый не дают, и в поезд не сажают. Долго она жила у нас, пока оформлялись новые документы. Мы жили одной семьей. И вообще наш дом был гостеприимным. В благодарность родители этой женщины к себе в Туапсе пригласили. И мы с Геной успели съездить. Их дом и сад были в нашем распоряжении. Уж мы наелись фруктов! Яблоки и груши рвали прямо с дерева, спали под открытым небом. Помню, такие звезды большие – не как у нас в Сибири. Замечательные были каникулы! Прощались до следующего лета, но началась война…

Скажу сразу, что спустя 10 лет я их искала и от соседей узнала, что семьи больше нет. Отца немцы расстреляли как партизана, дом сожгли, а мать умерла, так и не дождавшись дочери.

* * *

Но вернусь к началу войны. Мама стала работать в госпитале, который открыли в женской школе № 13 на улице Тимирязева. Иногда я ходила к ней после уроков и помогала раненым. Я ведь была уже грамотным человеком и могла писать им письма под диктовку, читала газеты и просто разговаривала. Раны видела ужасные, много ампутаций – и без рук, и без ног, а кто ослеп… Я помню, сразу много калек появилось! Их выписывали из госпиталя, и они заполоняли город. Зрелище было трагичное – ставшие сразу ненужными, они спивались, нищенствовали. Мне кажется, все их понимали, не упрекали. Потом, как мы знаем, этих несчастных убрали из городов и тихо вывезли на север, чтобы глаза не мозолили. Жестокое время!

В начале 42-го маму перевели на работу в военный поезд. Она ездила на запад за ранеными и доставляла их в свой госпиталь. Ее не было дома иногда месяцами. Приезжала на 2–3 дня и снова уезжала. А я жила одна…

Потом маме поручили еще более сложное задание – тяжелых раненых надо было развозить по домам. Но надо знать, примут ли они тяжелого инвалида. И она сначала сама выясняла бытовые условия. Иногда жены говорили, что даже детей нечем кормить. И тогда надо было солдата-инвалида устраивать для дальнейшей жизни. Хорошо принимали своих калек в Средней Азии. Там было посытнее, лишний рот могли прокормить. Мама рассказывала: семьи у них большие, многодетные, свое хозяйство – сад, овцы, козы, и такого голода, как у нас, не было.

* * *

Как я выжила одна в 13 лет – сама не знаю! У меня была одна хлебная карточка, утром я шла ее отоваривать, а на обратном пути весь этот кусочек съедала, до дома не доносила. Сколько граммов по детской карточке полагалось – не помню. У нас в кладовке оставались отруби, и какое-то время я варила из них кашу. Если была картошка, резала на мелкие дольки, пекла прямо на печке и ела, не больше одной картошки в день – экономила! Если бы не друзья! Была у меня подруга Рая Райсфельд. Ее отца перед войной арестовали. И мама с тремя детьми – мал мала меньше, устроилась поварихой. Мы ходили к ней на работу поесть. Помню, она наливала нам в железные миски суп, второе и кисель, а в самую нижнюю миску прятала кусочек сахара. Редко, но иногда она давала хлеб. И хотя мы всегда были голодные, этот хлеб обычно не ели. Мы нарезали совсем маленькими кусочками и продавали на базаре, а потом на эти деньги покупали билеты в кино. И были так счастливы! Кино тогда спасало и поддерживало многих – я уверена!

За всю войну я ни разу досыта не наелась. Если бы не Рая с ее мамой, умерла бы с голоду. Зимой мне по-тимуровски помогали соседские мальчишки. Во дворе у нас лежали бревна, они распиливали их, а я потом двумя топорами – сначала острый топор засажу, а потом по нему бью колуном. Так и раскалывала на поленья, топила печь.

Но все равно было очень холодно, дом большой и согревался плохо. Я собирала все-все, что было в доме, и устраивала себе норку из одеял и подушек, и в норке спала. К утру на полу и в углах был лед…

Однажды я с отчаяния написала письмо в Москву на Всесоюзное радио – «для Гены Черепанова из Иркутска». Тогда радио было частью нашей общей жизни, я всегда жадно слушала и военные сводки, и детские передачи. Я его совсем не выключала, чтобы не так страшно было одной. В письме я обратилась к брату: «Гена, откликнись, я – твоя сестра Ляля осталась совсем одна, возвращайся домой, я больше так не могу» Не помню, что еще написала, и вдруг, мое письмо зачитал по радио Левитан! И мне стали со всей страны приходить письма – люди звали, писали: «Ляля, приезжай к нам, мы тебя обогреем!» Но как я могла уехать? Я должна дом наш сохранить! Интересно, что иркутяне помощи не предлагали, наверное, у нас очень холодно и голодно жили. Гена моего письма не слышал – он в это время лежал в госпитале. Но ему какие-то люди рассказали, и он, наконец, прислал мне письмо. На каком-то задании его ранило в плечо, но он дополз до наших позиций. В госпитале сделали сложную операцию, поставили штырь железный вместо ключицы. Дело было в Польше, его комиссовали, но комендант Варшавы взял его к себе ординарцем. Письмо было хорошее, главное, что мой брат жив и обещает скоро вернуться.