Петр и Феврония. Совершенные супруги - Дмитрий Володихин Страница 34

Глаголом Божьим в эпизоде ссоры с боярами является поучение из Евангелия, которое пришло на ум князю Петру и которому он решил следовать. Таким образом, князь Петр вновь воздвигает уже не булатный, а словесный меч против дьявола и побеждает его.

Третий раз целомудрие княжеской четы подвергается нападению дьявола в эпизоде на корабле: «Некто же бе человек у блаженные княгини Февронии в судне. Его же и жена в том же судне бысть. Той же человек, приим помысл от лукавого беса, воззрев на святую с помыслом. Она же, разумев злый помысл его вскоре, обличи…» ^[185] На сей раз словесным мечом вооружается женщина, а не мужчина.

Итак, целомудрие княжеской четы трижды в «Повести…» подвергается нападению дьявола и помощью Божьей остается нерушимым. Тема семейных отношений наполнена евангельским духом.

В связи с поднятой темой уместно вспомнить рассуждения такого крупного историка, как А. И. Клибанов, — о характере отношений муромской четы. Исследователь предположил, что отношения Петра и Февронии в браке имели характер брато-сестринских. Свою гипотезу он подкрепил одним серьезным доводом — отсутствием у них детей ^[186].

Но отсутствие детей в «Повести…» может иметь и другие объяснения: например, автор попросту не знал об их существовании ^[187]. Или же он не видел причин обращаться к истории отпрысков Петра и Февронии. Произведение-то его посвящено святым супругам, а не их семье. Повествование сосредоточено на Петре и Февронии с такой силой, что все прочие персонажи напоминают маленьких человечков на клеймах иконы, окружающих средник — центральное изображение. А для средника достаточно двух главных фигур…

И, наконец, такого уровня подвиг не обошелся бы без внимания книжника, а в похвале, где перечислены добродетели святых, ничего о воздержании в браке мы не находим.

А. И. Клибанов разворачивает обширное рассуждение о характере семейных отношений Петра и Февронии. Он отмечает их «бестелесность». Действительно, в списках «Повести…», относящихся к XVI веку, мы не находим слов о физической красоте Февронии (в отличие от списков XVIII века). Более того, исследователь отыскивает у Ермолая-Еразма идею греховности самой заботы о внешней красоте. А из эпизода с водой, почерпнутой с двух бортов, А. И. Клибанов делает вывод, что книжник был сторонником идеи «бескачественности» женского естества в противовес аскетической традиции представлять женщину как злейшего врага ^[188].

Но всё это, мягко говоря, абстрактное теоретизирование на пустом месте. Чтобы из сцены с почерпыванием воды с двух бортов делать вывод о «бескачественности» женского естества, надо иметь чрезвычайно сильное воображение. Скорее видно, что Феврония, заведя разговор о плотском общении мужчины и женщины, знает, о чем говорит. Иными словами, вывод напрашивается прямо противоположный тому, о чем пишет А. И. Клибанов. Что же касается красоты святой Февронии, да и в целом заботы о внешней красоте, то… разве замуж выходят одни красавицы? Разве не самые красивые женщины, ставшие чьими-то женами, избегают супружеского ложа? И разве благочестивая женщина, пренебрегающая из соображений веры косметикой и украшениями, непременно должна пренебрегать еще и телом мужа? Во всем этом нет ни крупицы логики!

Не стоит без конца вглядываться в строки древних рукописей, имеет смысл иной раз отвлечься и посмотреть в окно. А там сама жизнь каждый день дает уроки, бесконечно далекие от какого-то выдуманного советским историком «сверхблагочестия».

Гипотеза о «братско-сестринских» отношениях Петра и Февронии в браке несостоятельна. Ее просто-напросто нечем подтвердить.

А вот великая высота, которую автор «Повести…» видит в сохранении целомудрия, — действительный и очень сильный мотив, проходящий через всё произведение.

Мотив древа

Как уже отмечалось выше, сквозные мотивы берут свое начало в предисловии и развиваются в основной части «Повести…».

Пожалуй, самый наглядный тому пример — незначительный с виду мотив древа. Древо впервые появляется в предисловии: «Безстрастие же Его неизреченно есть, и невозможно есть никакою притчею сказати, ни мощно к чесому приложити, занеже все тварь Его есть; в твари же Его разумеваем безстрастие, ибо аще какову древу стоящу на земли, солнцу же с небеси сияющу на нь, в ту ж годину древу тому, аще ключится посекаему быти и сим страдати, ифир же солнечный от древа того не отступит, ниже спосекается з древом, ни стражет» ^[189].

Рассказанная книжником притча взята у святого богослова Иоанна Дамаскина ^[190]. Приведем соответствующее место из его сочинения: «…Ибо если в то время, как солнце освещает древо, топор рубит это древо, то солнце остается неразрезанным и не подверженным страданию, [следовательно] гораздо более бесстрастное божество Слова, ипостасно соединившееся с плотью, остается не подверженным страданию в то время, как страдает плоть» ^[191].

Второй раз образ древа возникает, когда Феврония, дочь «древолазца», рассказывает о своей семье. В связи с этим А. М. Ранчин пишет: «Можно предположить, что и социальное происхождение Февронии, и род занятий ее отца… в символическом коде Повести о Петре и Февронии прочитываются как указание на ее духовное „дочеринство“ по отношению к Христу, взошедшему на Крестное Древо» ^[192].

Мы уже развивали тему Креста, которая явлена в змееборческом сюжете «Повести…». Крест Христов в богослужебной литературе мыслился еще и как древо, древо Спасения. Из канона Кресту Иосифа Песнописца: «Высоце на древе возвеси вопреки змия… Моисей прописуя тя, всечестное Древо, им же прелести мысленных змиев избавляемся» ^[193]. Таким образом, мотив древа косвенно присутствует и в той части «Повести…», которая посвящена победе мечом-крестом над змеем-дьяволом.