Кровавый контракт. Магнаты и тиран. Круппы, Боши, Сименсы и Третий рейх - Луи Лохнер Страница 34

Вот что сказал Гитлер ближе к концу своего монолога:

«Сейчас мы готовимся к проведению последних выборов. Каков бы ни был их результат, возврата к прежнему не будет, даже если предстоящие выборы ничего не решат. Так или иначе, если выборы не принесут решения, дело должно будет улажено другим способом. Я предложил предоставить народу еще одну возможность определить свою судьбу… Но если выборы не дадут определенного результата, все равно Германия не рухнет.

Существует только две возможности: либо победить противника конституционными методами (для чего и проводятся эти выборы), либо придется вести борьбу другими средствами, которые могут потребовать больших жертв. Мне хотелось бы этого избежать. Я верю, что германский народ осознает все величие и значение этого часа, который определит наше будущее на следующие десятки, а может, и сотни лет».

Когда это говорил человек, всего 22 дня назад торжественно поклявшийся соблюдать Веймарскую конституцию, слушатели должны были воспринять их как грубейшее нарушение его клятвы. Но снова Гитлер будто околдовал присутствующих. Никто не выразил возмущения. Никто не возразил против его заявления, что он останется у власти, независимо от результатов выборов в рейхстаг. Крупп фон Болен даже приготовил кое-какие критические замечания, чтобы высказать их во время встречи. Но вместо этого он поблагодарил нового главу правительства и выразил одобрение его планам.

Почти за 25 лет моей журналистской работы в Германии мне приходилось посещать многочисленные массовые митинги и сравнительно небольшие собрания, где выступал Адольф Гитлер. Я возвращался домой и частенько говорил, что не могу понять, как это происходит, но невозможно отрицать, что Гитлеру удается произвести на толпу такое впечатление, которое без преувеличения можно назвать гипнотическим. Грубый, часто срывающийся голос, неграмотная речь, несправедливость яростных нападок на оппонентов, отсутствие логики в аргументах, бесконечное повторение избитых фраз – все это забывалось, как только Гитлер расходился по-настоящему. И эту же способность он продемонстрировал в тот вечер 20 февраля.

Если заявления Гитлера не навели магнатов на тревожные размышления относительно истинных намерений нацистов, то это должно было сделать выступление Германа Геринга, который говорил после своего босса.

Он тоже начал с умеренных заявлений, даже в большей степени, чем Гитлер. Высказал убежденность в том, что бизнес и промышленность ожидает период спокойного развития. Обещал, что в области экономики не будет никаких радикальных перемен. Но для обеспечения этого спокойного развития на выборах 5 марта должно победить новое коалиционное правительство. Поскольку оно не намерено использовать на политические цели деньги налогоплательщиков, нужно изыскать средства на предстоящую кампанию каким-то иным способом.

А затем наступил момент истины. Геринг закончил свою речь следующими словами: «Индустрии будет легче принести необходимые жертвы, если она поймет, что выборы 5 марта будут последними на десять лет, а скорее всего и на предстоящие сто лет».

Не уловив зловещего смысла этой фразы, лидеры финансового и промышленного мира, видимо, испытали облегчение при мысли, что это означает конец бесконечным взносам на выборы. Казалось, они не отдавали себе отчета, что, уступив требованиям этих клятвопреступников, поправших Веймарскую конституцию, они создали прецедент для шантажа со стороны нацистов, которые будут терзать их ближайшие 30 лет.

Не успел Геринг сесть, как раздался голос Ялмара Шахта. Это была самая короткая, но самая дорогостоящая речь за весь вечер: «А теперь, господа, прошу деньги на стол!»

Обманутые таким коварным образом, после консультации с Шахтом бизнесмены договорились, что 3 млн марок (720 тыс. долларов) на предвыборную кампанию будут выделены промышленниками из национал-социалистической, немецкой национальной и немецкой народной партий в суммах, пропорциональных количеству занимаемых в данный момент их представителями мест в рейхстаге. Вот откуда возник этот взнос германских промышленников на предвыборную кампанию в 3 млн марок.

Но Геринг лгал промышленникам, когда заверял, что деньги налогоплательщиков не будут расходоваться на кампанию. Теперь каждый политический митинг, который устраивали нацисты, назывался «государственным актом» (Штатсакт), расходы на которые оплачивались за счет государственной казны. Время вещания по радио тоже оплачивалось государством, поскольку радиостанции принадлежали государству.

Министр внутренних дел Фрик тоже не замедлил разоблачить лживость своего обещания не подвергать каким-либо ограничениям свободу слова и печати. Уже 6 февраля был опубликован закон, запрещающий оппозиции проводить митинги и демонстрации, а также иметь свои печатные органы.

Через семь дней после совещания у Геринга запылал Рейхстаг. Помню этот вечер, будто это было только вчера. Так случилось, что в тот вечер шефы крупных американских, британских, французских и японских новостных агентств были приглашены на обед к главе официального германского пресс-агентства Вольфше Телеграфен Бюро. Мы сидели еще за столом, когда хозяина приема доктора Германа Дитца позвали к телефону. Оживленный человек вернулся смертельно бледным:

– Горит Рейхстаг. Очевидно, поджог.

– Cui bono? [46]– сразу спросил кто-то из моих коллег.

Действительно, кому был выгоден этот поджог? Все единодушно согласились, что только нацистам. Наше мнение разделяли жители Германии – было ясно, что нацисты устроили этот поджог, чтобы обвинить в этом коммунистов и разогнать все их организации.

Однако Гитлер пошел еще дальше. На следующий день он заставил Гинденбурга подписать декрет «Во имя защиты народа и государства», который временно прекращал действие гарантий личной свободы, подтвержденных Веймарской конституцией, предоставлял правительству право взять на себя в случае необходимости всю полноту власти в любой области жизни страны и вводил смертную казнь и пожизненную каторгу за заговоры против членов правительства и даже за «серьезное нарушение покоя» – весьма туманная формулировка, которую можно трактовать как угодно. Декрет гласил: «Статьи 114, 115, 117, 118, 123, 124 и 153 имперской конституции впредь до дальнейших распоряжений отменяются. Поэтому ограничения свободы личности, свободы выражения мнений, включая свободу печати, право союзов и собраний, нарушение тайны почтовотелеграфной корреспонденции и телефонных разговоров, производство обысков и конфискаций, а также ограничения права собственности, допускаются независимо от пределов, обычно установленных законом».

Германский народ безропотно принял этот запретительный декрет, отчасти не сразу осознав его значение, отчасти продолжая верить оголтелой пропаганде нового министра народного просвещения и пропаганды доктора Йозефа Геббельса, отчасти лелея надежду на скорое наступление лучшей жизни, отчасти посчитав его всего лишь предвыборными мероприятиями, которые после 6 марта будут отменены, а нормальные условия восстановлены.