Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина - Валерий Поволяев Страница 34

Вот еще почему постоянно трясло резидентуру в Тегеране, возглавляемую полковником Шебаршиным.

Как-то в один из выходов Сабирова в город сложилась критическая ситуация.

Вначале все шло нормально, потом район неожиданно оцепили стражи революции, оцепление было очень плотным, и Игорь не сумел вернуться в посольство.

В посольстве немедленно была поднята тревога. Что случилось? Стали прорабатывать все версии, которые только могли придти в голову, начиная от самой благополучной, предполагающей легкий исход, кончая самой тяжелой, горестной… В работу включился консульский отдел посольства, советники — была уже подготовлена нота протеста МИДу Ирана, когда Сабиров вернулся. Произошло это уже глубокой ночью.

Можно было только предположить, что тогда ощущал Шебаршин, каково ему было в те часы, что он перемог и передумал.

Когда суматоха улеглась, Шебаршин скомандовал:

— А теперь за стол! Пора работать! — надо было составлять очередное донесение в Москву: там эту шифровку ждали. Хотя Шебаршин мог бы предложить по стопке, но он не захотел нарушать законы страны, в которой пребывал.

Часто Сабиров попадал в армейские облавы. В армию, на войну с иракцами не хотел идти никто, ни один человек, поэтому специальные армейские части набрасывали сети на целые районы и выуживали оттуда разную рыбеху, сортировали ее. Почти всю отсортированную добычу отправляли на фронт.

Ускользнуть от армейской облавы было очень сложно. Когда Сабирова задерживали, он доставал из кармана удостоверение:

— Я сотрудник советского посольства.

Случалось, что книжицу эту брал какой-нибудь сорбоз в малом чине и небрежно рвал на куски.

— Такое удостоверение можно купить за несколько туманов на любом рынке Тегерана. Не дури голову, парень, иди служить! — за этим заявлением следовал увесистый удар прикладом в спину…

В общем, всякое случалось с Сабировым и его коллегами по резидентуре, иногда казалось, что вообще нет никакой надежды на возвращение в посольство, ни одной щелки в ситуации, но все равно выход в конце концов находился.

Такого пресса, который работники советского посольства ощущали в те годы, не было никогда. При этом все сопровождалось проявлениями крайней враждебности, агрессии, опасность сотрудники ощущали даже ночью, во время сна, за посольскими стенами и перегородками, поставленными в коридорах.

Откуда все это взялось в иранцах, которых Шебаршин всегда прекрасно понимал, относился с уважением и нежностью, считал народом высочайшей исторической культуры — все это было в людях — и вдруг: «Марг бар шурави!».

В стране в это время, повторюсь, работало две тысячи наших специалистов — строители, нефтяники, газовики, монтажники электростанций, агрономы, врачи; вся необходимая помощь Ирану, вся «гуманитарка» шла через Советский Союз, через нашу границу. Более того, Иран продавал свою нефть, запрещенную для продажи, через Советский Союз, и, несмотря ни на что, иранские власти постоянно подавали команду «Фас!», науськивали толпу на людей с красным «серпастым и молоткастым» паспортом.

Никто не знал, когда эта травля закончится. За безопасность советских специалистов также приходилось отвечать Шебаршину.

Часто случалось, что специалистов наших пытались вербовать — занимались этим в основном переводчики. Люди приходили к Шебаршину, рассказывали, какая напасть свалилась на них, так что сотрудники резидентуры хорошо знали, кто из переводчиков «чистый», а кто «замаранный» — получает деньги в кассах местных спецслужб.

Людей, не поддавшихся вербовке, приходилось немедленно вывозить из Тегерана, иначе иранская контрразведка ни перед чем бы не остановилась, уничтожила бы их…

Холодно было в Тегеране даже в самую жаркую пору, когда солнце расплывалось по всему небу, во всю ширину и исчезали тени — теней просто не было.

Шебаршин любил Тегеран, этот древний город, наполненный запахами веков, лютого зноя, перекаленной земли, старых книг, нетускнеющих золотых изделий и местных благовоний, любил бродить по узким улочкам и очень страдал, когда этого нельзя было делать.

Особенно он любил бывать в книжных лавках. Собственно, таковых в городе было немного, и Шебаршин считал, что «у каждой книжной лавки в Тегеране свое неповторимое лицо и свой характер, этим они похожи на людей». Лучшие книжные лавки, по его мнению, находились на улице Манучехри.

Манучехри — сугубо торговая улица, известна она была не только в Тегеране, а, наверное, во всем Иране. Чего тут только не было! Древние монеты и медные лампы — волшебную лампу Аладдина тоже можно купить здесь, массивная, капитально сработанная мебель, произведенная еще в девятнадцатом веке, и столы, одежда и роскошные ветхие скатерти, фанерные чемоданы с клеймами Парижа и Лондона и резные каменные печатки, которыми на ткань наносили рисунок… Чего тут только не было! Тяжелые серебряные браслеты, украшенные сложными узорами из перламутра, старые пеналы для каламов, латунные и медные расписные шкатулки, блюда с позеленевшей чеканкой, которым насчитывалось не менее двухсот лет, флаконы для ароматных жидкостей из чистейшего хрусталя, и ковры, ковры, ковры… Некоторым из ковров было по сто пятьдесят — двести лет, а выглядели они так, будто только вчера их сняли со станка. Загадочный, ни с чем не сравнимый старый мир, на который Шебаршин всегда смотрел с восторгом.

Здесь же — напротив парадного входа в английское посольство на перекрестке улиц Манучехри и Фирдоуси — работали менялы — их было много, но никто их не трогал, хотя курс, по которому менялы предлагали «ченч», был не то чтобы завышенный, он был просто-напросто грабительский. Сажать бы этих менял в кутузку. Но тем не менее у менял можно было купить и фунты, и доллары, и рубли советские, и настоящие золотые монеты, не только персидские, а и английские, французские, голландские… И что интересно — случаи обмана здесь не были зафиксированы. Небрежно отлитую из мотка проволоки медяшку вместо настоящей монеты здесь не подсовывали. Как и не подсовывали броскую на вид бранзулетку вместо подлинного золотого украшения. Не обманывали и в каменьях. В Иране не принято обманывать.

И внешним видом своим менялы отличались от прочей торговой публики — одеты они были очень тщательно, как настоящие банкиры, иногда даже — с иголочки, по-европейски, вели себя независимо, никого и ничего не боялись. Всякие революции, бесчинства стражей, голод, толпы погромщиков, затемнения по вечерам — Тегеран боялся налетов иракской авиации, шла война, — прочие хитросплетения жизни они считали обычной нелепицей. Шебаршин так и написал впоследствии: «Менялы смотрят на всю происходящую вокруг нелепицу без трепета, есть у них какой-то свой ангел-хранитель, берегущий и от бунтовщиков, и от властей. Кажется несведущему, воспитанному в другой традиции иностранцу, что вот-вот взревут мотоциклы, зазвенят разбитые лотки и витрины, налетевшие молодчики соберут сокровища в кожаные мешки, пока их сообщники держат под дулом автоматов перепуганных, дрожащих менял и случайных прохожих. Или же, думается чужестранцу, появятся строгие молодые бородатые люди, тоже с автоматами, вежливо, но твердо попросят спекулянтов-менял проследовать в автофургон с решетками на окошках, а лотки опечатают и бережно перенесут в надежные места для составления описи. Ошибка! Ошибка! Плохо знаете Иран! Исчезают товары, исчезают люди, жизнь становится суше, тяжелее, тревожнее, но золото поблескивает на зеленом сукне, и радугой переливаются вееры банкнот на перекрестке улиц Фирдуоси и Манучехри…».