Люди былой империи (сборник) - Анвар Исмагилов Страница 34

Лом-Барды

Фестивали «Большой Донбасс» проходили обычно под Славянском на Северском Донце. В Святогорском монастыре на высоком гористом берегу у молодого Чехова родился сюжет о чёрных монахах, и аура творческих порывов заполняла широкие поляны и громадные пещеры в скалах. Сюда, под сень дубков и лип, съезжалось со всего Союза тысяч по двадцать поющего народа.

Анвар Исмагилов, Юрий Лорес, Виталий Калашников. Луганск, 1986 г.

В окрестностях шахтёрской столицы, конечно, собирались на фестивали поменьше, но заканчивали концертом в громадном зале одного из ДК имени того самого, который всё призывал молодёжь учиться. Власти были бы и рады запретить на фиг все эти пьянки с блядками на три аккорда, но похоже было, что когда-нибудь подросшие любители песенок придут в управление страной и припомнят, кто их жучил. Потому в городе сложилось зыбкое равновесие, эдакий общественный договор о ненападении: вы не поёте откровенную антисоветчину, мы закрываем глаза на ваши разговоры у костров и на кухнях. Но и просто отмахнуться от песен, распеваемых молодёжью, в том числе и собственными детьми, власть уже не могла. Поход «первого» на концерт был похож на высадку десанта на вражескую территорию. В прошлый раз на неприятность наткнулся тоже первый, только из обкома комсомола: идёт после фестиваля за сцену, суётся в первую попавшуюся комнатушку, а там Могилевич с Розенблюмом. Самый усатый держал в руке здоровенный «огнетушитель» ноль восемь и фигачил портвейн прямо из горла. Увидев изумлённую незнакомую физиономию, он добродушно предложил:

– Будешь? Давай с нами! – и протянул склянку тёмного стекла знатному галстуконосцу.

Потрясённый секретарь закрыл дверь и поклялся больше за сцену не ходить: меньше знаешь, крепче спишь.

Концерт как явление искусства

Билетов на концерт Розенблюма не было уже давно. Зал гудел. Бард вышел на сцену в красивой импортной куртке, держа гитару, как десантный автомат, и запел. Перед выходом он принимал стакан ледяной воды, видимо для того, чтобы несколько сбить высоту и тембр своего незаурядного тенора. На третьей песне микрофоны неожиданно засвистели. Как Розенблюм ни пытался выбрать направление звука, как оператор ни крутил ручки, а гул не прекращался. Это при том, что звук настраивали полдня!

Разъярённый Розенблюм ушёл со сцены и ворвался в гримуборную, где Могилевич как раз пристраивался к столу, собираясь принять с устатку двести красненького.

– Серёга, трам-тарарам-тарам!!! Вы что, суки, делаете?!! Почему бардак со звуком?! Вы что порасслаблялись, кто за концертом следит, так вашу так?! Где стол на сцене, кто записки собирает? Санёк да Санёк, привыкли, что я вам с рук спускаю, а кто работать будет, гады?

– Щас будет, – ответил оторопевший Могилевич, – не кипишись, Санёк, ты шо? – и вразвалку пошёл разбираться со скандалом.

Вслед ему бывший старлей Балтийского флота с БПК «Разящий» гаркнул:

– Бегом по трапу, молодой!! – но уже скорее в шутку, чем для острастки.

– Щас, побежал, – не оборачиваясь, проворчал Могилевич.

Однако через три минуты всё было в порядке.

– Извольте, барин, на сцену, кушать подано, – принаклонился к Саше хладнокровный импресарио.

Розенблюм извинился перед публикой, и концерт пошёл, как по рельсам. Аплодисментов в обычном смысле не было, – был сплошной рёв и стон, как в «Ла Скала» с закупленной на корню опытной клакой. Саша с самой юности овладел искусством эротического массажа ушей и глаз публики: где бы он ни придавил, – сразу оргазм!

Даже «первый» сдвигал ладоши, наклонялся к жене и что-то удивлённо ей говорил. Очевидно, он привык ассоциировать с Розенблюмом только «Гоп-стоп» и «Белла, не ломайся». Может быть, он даже считал его автором шедевра «Поспели вишни в саду у дяди Вани»! На концерте выяснилось, что Розенблюм – прекрасный мелодист, и даже пишет и поёт вполне патриотичные песни об Отечественной. Афганская война тогда как бы не существовала, и говорить о ней можно было только полушёпотом.

Как потом писал Жванецкий, «успех, он или есть, или его нет». У Розенблюма успех был всегда и всюду. Вероятно, именно поэтому официальная жлобская пресса, особенно украинская, а точнее киевская, пыталась обломать его об колено. Он выступал (часто бесплатно) на зонах и погранзаставах, на кораблях и аэродромах, а однажды мы даже пригласили его в Ростов попеть для друзей-капитанов моего родного Волго-Донского пароходства. Он взял за концерт всего сто рублей и рыбу, в то время как другие заворачивали и двести, и триста. Иногда музыковеды пытались притянуть его за уши то к бардам, то даже к Высоцкому, на что он отвечал, досадливо морщась:

– Что вы всё Высоцкий, да Высоцкий, есть же и другие! А мой жанр называется просто – Розенблюм!

В этом он был прав. Некоторые из авторов-исполнителей, например, Бородицкий, додумались до того, что даже сами на гитаре не играли, предоставляя это почётное право другим: я, мол, пишу мелодию и слова, а ты уж, дружок, будь любезен, сбацай. В основной массе поющие поэты играли или просто плохо, на расстроенных гитарах, или на три аккорда, что не могло вызвать восторга, например, у тех же рокеров… Не то дело Розенблюм. Сын небогатых врачей из Ленинграда получил хорошее музыкально-медицинское образование, поработал после службы врачом на «Скорой», а потом органистом у самого Альберта Асадулина, татарского тенора невероятной высоты и силы. Школа попсы пропитала его музыку насквозь. Покойный Окуджава так и сказал про него: «ну что вы, Розенблюм – это хорошая эстрада, если бы все так писали, как он, была бы у нас неплохая эстрадная музыка». Сам Яковлич по этому поводу говорил:

– В Союзе двадцать консерваторий, и каждая в год выпускает примерно по пять композиторов. Итого сто штук в год. И где же музыка?! А я пишу её не за бабки, а просто так, от души.

С хорошими музыкантами он чувствовал себя на одной доске:

– Антон, – говорил он, жадно и глубоко затягиваясь сигаретой, – получает за песни три штуки в месяц, но больше всех – Тухман, у того четыре. (Имелись в виду Юрий Антонов и Давид Тухманов).

Он тоже хотел не просто народной любви и славы, но и достойной зарплаты. Через пятнадцать лет он купит сначала «Кадиллак», а потом «Линкольн Таун-кар». А пока он раздавал автографы жадным до знаменитости луганским девчатам из клуба с горящими от возбуждения очами. Девки аж приплясывали вокруг, прижимались выпуклостями и впуклостями к мощному организму Розенблюма, не без оснований надеясь на то, что какая-нибудь из них попадёт в поле зрения тигриных глаз ленинградца.

Еле-еле мы выбрались на шумную улицу с трамваями и троллейбусами. Машина ждала у ступеней. Саша сел вперёд, откинулся на высокий подголовник сиденья, жадно закурил. От него пахло горячим потом. На сцене он пахал, как молотобоец, не щадя живота своего.

На Розенблюме был полуспортивный костюм: светло-синие штаны и такого же цвета лёгкая куртка на молнии.