Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945 - Вольфганг Отт Страница 34

Волны на море становились все выше и выше. Качка усиливалась, и раненых моряков швыряло из стороны в сторону. Волны захлестывали борта, и морская вода, проникая через шпигаты, разливалась по палубе, отчего соль разъедала раны.

В танце сошедших с ума людей с обрубками вместо ног было что-то нереальное, дикое и непристойное, и матросы, сохранившие свои ноги, вели себя как дети, увидевшие то, чего еще никогда не видели и не слышали. Они, словно завороженные, стояли и смотрели, и в горле у них застрял вопль ужаса, жалости и отвращения.

В конце концов все, у кого еще были ноги, постарались куда-нибудь уйти. Те же, кто остались на месте, сделали это вовсе не из-за желания насладиться зрелищем чужих мучений. От криков раненых скрыться было некуда, зачем тогда убегать? Они были слышны повсюду. Если ты забирался куда-нибудь подальше, то все равно слышал их, хотя и приглушеннее. Штолленберг стоял на корме, прислонившись к распорке, к которой крепились тросы параванов, судорожно вцепившись в нее руками. Он наклонился вперед, всматриваясь в кильватерную струю, словно сдерживая рвоту.

Тайхман не отходил от кричащих моряков. Зрелище было ужасным, но он почему-то не чувствовал ужаса или сумел подавить его в себе или просто забыл о нем. Он испытывал только одно чувство — изумление с примесью легкого любопытства. Сам он не понимал, что делает. Зато Хейне все хорошо видел.

Хейне отошел и, присоединившись к Штолленбергу, стал глядеть на Тайхмана. Он видел, что руки у того дрожат, а лицо дергается, будто от разрядов тока. Но Тайхман стоял неподвижно и не сводил глаз с несчастных. Он только изредка поворачивал голову вслед за движением моряков и один раз чуть-чуть наклонился, словно хотел получше рассмотреть.

Хейне ненавидел его, невинного и бесстрашного, как будто сама мысль о том, что можно убежать от этого ужаса, никогда не приходила Тайхману в голову. Он излучал силу, природную, дикую силу, которую несколько ядовитых капель разума сделали демонической. Да, в силе Тайхмана было что-то дьявольское, что-то патологическое, решил про себя Хейне, надеясь этим придать себе мужества. Душу его раздирала зависть к жизнестойкости друга — зависть и горечь.

— Животное! Самое настоящее животное! — пробормотал он и взглянул на Тайхмана так, словно тот был пришельцем из иного мира, для него недоступного.

Раненые кричали два часа, сто двадцать минут. Потом стали затихать, один за другим. Их голосовые связки отказались работать. К полуночи они уже только стонали и хныкали. Время от времени кто-нибудь из них вскрикивал: «Помогите!» или «О боже!», а кто-нибудь другой испускал хриплый, пронзительный вопль.

— Ганс! — произнес кто-то за спиной Тайхмана. Это не был голос Штолленберга или Хейне, а никто другой не звал его по имени. — Старпом дал добро. Держи фонарь.

Позже, гораздо позже, Тайхман вспоминал эту ночь со стыдом; когда бы ни приходило воспоминание, пусть даже в эту минуту рядом с ним никого не было, он чувствовал, как его щеки заливала краска, и они начинали гореть, поскольку он оказался плохим товарищем для тех, кто медленно умирал на палубе. Он смог помочь лишь немногим, для большинства было уже слишком поздно.

Они по очереди наклонялись над каждым раненым. Тайхман держал фонарь. Они обвязали его носовым платком и освещали тусклым светом головы. Они видели искаженные, сведенные судорогой лица. Эти лица были грязными, исцарапанными и разорванными, губы — искусанными, а вокруг рта виднелась слизистая пена. Некоторые моряки были уже мертвы, но их глаза смотрели прямо перед собой, словно вглядывались в вечность; глаза тех, кто был еще жив, вылезли из орбит и налились кровью. Это были огромные, холодные глаза, которые не двигались и уже ничего не видели. Бережно, даже нежно, словно боясь причинить боль, старший квартирмейстер брал голову моряка, кричавшего громче всех, и, повернув ее набок, медленно опускал на палубу, пока щека не касалась ее. Тайхман светил ему. Левой рукой старший держал голову и делал два быстрых выстрела — второй на дюйм ниже первого.

Они переходили от одного моряка к другому, наклонялись, клали его голову набок, ждали, когда схлынет вода и корабль выровняется. Потом старший квартирмейстер стрелял.

Когда они подошли к четвертому моряку, магазин опустел, и квартирмейстеру пришлось перезаряжать его. В мерцании фонарика раненый все видел. Он смотрел, как квартирмейстер передернул затвор, вытащил пустую обойму, продул ствол, в то время как затворная рама скользнула вперед, взял с палубы свободной рукой полную обойму, вставил ее, а пустую засунул в карман. Раненый посмотрел на главного квартирмейстера и взглядом поблагодарил его за избавление от мук.

С той минуты Тайхману стало легче. Прежде чем закончить, они дважды перезаряжали пистолет.

С затонувшего тральщика было спасено двадцать три человека. Одиннадцать из них умерло на палубе «Альбатроса». У трех были сломаны ноги, но их можно было вылечить. Девять человек были целы и невредимы. Командир, два офицера, двое старшин и двенадцать матросов утонули.

Ближе к утру ветер немного утих. Флотилия изменила курс; волны били теперь в корму, и палуба оставалась сухой. Звезды погасли; только одинокая белая луна светила в лица погибшим. Тела их были покрыты солью, отчего казалось, что вместо лиц у них гипсовые маски. Руки их были неестественно вывернуты и из-за отсутствия ног казались непропорционально длинными. Все было тихо.

Тайхман сидел на ступеньке трапа, ведущего на мостик. Рядом с ним примостился Хейне, куривший одну сигарету за другой. Штолленберг стоял вахту.

— Чертова луна, — сказал Хейне.

Они долго молчали.

— Она круглая и желтая, как тесто. Смотреть противно. Меня тошнит от одного ее вида, так и тянет блевать.

— А мне она кажется белой с прозеленью, — медленно произнес Тайхман, как будто каждое слово имело особое значение. — Впрочем, она так далеко от нас.

— Да, но вид у нее гнусный. Мне по пьяни никогда так не хотелось блевать, как сегодня, — заметил Хейне. Вдруг он вскрикнул: — Ай! — и бросил недокуренную сигарету за борт, но ветер подхватил ее и швырнул ему обратно в лицо.

Из радиорубки вышел вахтенный радист. Увидев мертвецов, он вскричал:

— Иисус, Мария и Ио… — Некоторое время он стоял, застыв на месте, а потом вдруг разразился рыданиями.

Тайхман и Хейне расхохотались.

— Они мертвые и ничего тебе не сделают, — крикнул Хейне, корчась от смеха. — Погляди-ка на эту плаксу, Ганс, погляди. Беги скорее домой, к мамочке, ха-ха-ха.

— Ради бога, закройте их чем-нибудь, — всхлипывал радист. — Закройте их, прошу вас.

— Закроем, если дашь нам свой носовой платок.

Утром мертвецов зашили в холсты. На это ушел целый час. Потом их положили в ряд — короткие, неуклюжие мешки, не длиннее мешков с мукой, приготовленных для погрузки на корабль. Оторванные руки и ноги были выброшены за борт.

«Альбатрос» остановился и приспустил боевой флаг до середины мачты. Свободные от вахты выстроились на палубе, ожидая командира. Старпом отправился на корму доложить, что все готово. Моряки стояли, глядя поверх мешков на воду, и сгибали в коленках ноги, чтобы не упасть, когда корабль заваливался на бок. Дул холодный порывистый ветер.