Из ада в рай и обратно. Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну - Аркадий Ваксберг Страница 34

Ему совершенно необходимо было это моральное алиби. Перед самым началом первого Московского процесса он лично, своей рукой (есть его правка на машинописном документе, подготовленном Ягодой), внес в список подсудимых новые, не предусмотренные первоначально Лубянкой, имена обреченных только еврейского происхождения, причем некоторые из них еще не были арестованы или даже не могли быть арестованы, ибо находились за границей: Дрейцер, Ольберг, Берман-Юрин, Фриц Давид (Круглянский), Натан Лурье, Моисей Лурье, Павел Липшиц, Исаак Эстерман, Рейнгольд, Гертик и другие[8]. Отлично сознавая, сколь дико это звучит, он – также собственноручно – приписал, что все эти евреи были не просто шпионами, а «служили в гестапо и выполняли личные задания Франца Вайса, представителя Гиммлера»[9].

Всего на скамью подсудимых в августе 1936 года посадили 16 человек, из них 11 были евреями. Но, в отличие от того, что уже делалось раньше и всегда будет делаться позже, никакого упоминания об их национальной принадлежности в деле нет. Более того, все они, кроме одного, названы по своим партийным псевдонимам, и ни о каком «раскрытии скобок», как это станет практиковаться 12-15 лет спустя, не было и речи. Так что Каменев, скажем, судим и расстрелян как Каменев, а вовсе не как Розенфельд, которым юридически он был до последней минуты. Единственное исключение (работник Коминтерна Круглянский) было сделано потому, что «Фриц Давид» – один из его бесчисленных не партийных, а шпионских псевдонимов, и судить его под этим именем было невозможно. Отметим попутно, что «Фриц Давид», как и другие секретные агенты Коминтерна, действительно был шпионом, только шпионил он не против, а в пользу Советского Союза.

Традиционный сталинский прием – одно для публичного потребления, а для того, что скрыто от посторонних глаз – другое. Этот прием использовался им с середины тридцатых годов очень успешно в «еврейском вопросе». Поощрение евреев за подлинные или мнимые успехи продолжалось с прежней, а может быть, даже повышенной интенсивностью. За успешное завершение строительства (с помощью рабского труда, руками заключенных) канала, связавшего Белое и Балтийское моря, высшую награду – орден Ленина – получили лубянские начальники, все до одного евреи: Лазарь Коган, Матвей Берман, Семен Фирин, Яков Рапопорт и многие другие.

Максим Горький, с одобрения Сталина (об этом прямо говорится в предисловии), отредактировал и выпустил книгу об этом строительстве, украсив ее портретами энкавэдэшников-орденоносцев сплошь с еврейскими фамилиями. Вряд ли он сознавал, как ловко подыгрывал Сталину, снимая с него подозрения в антисемитизме и вместе с тем провоцируя антисемитские чувства у читателей: ведь все таким образом узнали, в чьих руках находятся судьбы рабов, обреченных на мучительный принудительный труд.

На втором Большом Московском процессе (январь 1937 года) евреев тоже было немало (6 из 17), и чуткий гитлеровский барометр в лице доктора Геббельса сразу уловил в списке подсудимых антисемитский привкус: «В Москве снова показательные процессы, – отметил шеф гитлеровской пропаганды. – Снова, очевидно, против евреев. Сталин прижмет евреев. Военные, должно быть, тоже настроены против евреев»[10]. Но мудрый и хитрый Сталин пошел на совершенно неожиданный ход. Из четверых главных подсудимых (Пятаков, Радек, Сокольников и Серебряков) он сохранил жизнь (очень ненадолго[11]) двоим: Карлу Радеку (Собельсону) и Григорию Сокольникову (Бриллианту). Оба они были евреями и оба пользовались большой известностью на Западе. Радека знали по его многочисленным статьям и выступлениям за границей, по обширнейшим личным связям, а Сокольникова – как бывшего посла в Лондоне. Появился еще один аргумент, снимавший со Сталина подозрения в антисемитизме. Вместе с тем за кулисами все было иначе.

Среди подсудимых на процессе Пятакова – Радека был занимавший ранее ответственные посты в государственном и хозяйственном аппарате инженер Борис Норкин. Его родная сестра, педиатр Лия Норкина, работала в детской поликлинике на Большой Полянке, по соседству с домом, где мы жили, и была, таким образом, моим лечащим врачом. С моей матерью у нее установились личные, не формальные, отношения, и она иногда заходила к нам, навещая меня и попутно получая от матери юридические советы. Все это, конечно, я знаю только с материнских слов – детская память воспоминаний об этих визитах не сохранила.

Когда в газетах появилось сообщение о составе подсудимых на судебном процессе, Лию Осиповну изгнали с работы не сразу – сначала провели общее собрание сотрудников поликлиники, где ни слова не говорилось о ней лично, но нескончаемо много о ее брате. Больше всего Лию Осиповну потряс нескрывавшийся «антисемитский фон», как она выражалась, на котором проходило все ее шельмование: тогда это казалось необъяснимым контрастом с официальной политикой. Представители райкома и лубянских служб все время подчеркивали еврейское происхождение «шпиона, вредителя и двурушника» Бориса Норкина, а тем самым и его сестры, вызывая присутствующих на соответствующую реакцию. Но не вызвали. Русские коллеги тайком выражали Лие Осиповне свое сочувствие. Обо всем этом она еще успела рассказать моей матери. По неподтвержденным сведениям, которые до нас дошли позже, Лия Осиповна Норкина умерла в ссылке (или была убита?) в 1940 году[12].

В те самые дни, когда проходил суд над Пятаковым, Норкиным и другими, в «Правде» появилась редакционная статья, продиктованная лично Сталиным. Она была озаглавлена «Великий русский народ»[13]. Такая формулировка еще совсем недавно была невозможна – она противоречила так называемой «национальной политике партии». Между тем первые признаки возникновения великодержавного государственного национализма можно было заметить и раньше[14]. Сталин вступил в открытую полемику с Лениным (не называя его по имени) и демонстративно отказался от коминтерновской риторики с ее вненациональными лозунгами мировой революции. В конкретных советских условиях утверждение величия именно русского народа означало, что он «более равный», чем все остальные, населяющие Советский Союз. Пройдет девять лет, и Сталин скажет именно это открытым текстом.

В декабре 1937 года прошли выборы в советский квази-парламент – Верховный Совет СССР, образованный в соответствии со «сталинской конституцией», принятой годом раньше. Было избрано 47 евреев[15] – цифра ничтожная в сравнении с еврейским присутствием в предыдущих «представительных» органах, но все-таки кажущаяся очень большой – астрономической даже – в сравнении с еврейским присутствием в Верховном Совете последующих созывов. На первой сессии было избрано новое правительство. В нем уже не было, разумеется, ни Ягоды, ни Розенгольца, ни Вейцера, ни Любимова, ни Каминского, ни Калмановича[16] – все они были или расстреляны, или ожидали неминуемого расстрела в лубянских камерах. Но остались (на несколько месяцев, до уже предрешенной посадки) Моисей Рухимович и Александр Брускин, остался Максим Литвинов, остался Лазарь Каганович, к которому присоединился его брат Михаил, ставший наркомом авиационной промышленности. В правительство вошли также Матвей Берман (нарком связи), Абрам Гилинский (нарком пищевой промышленности), Семен Дукельский (начальник главного управления кинематографии в ранге наркома, затем нарком морского флота). Чуть позже в состав правительства введут жену Молотова – Полину Жемчужину (нарком рыбной промышленности) и Наума Анцеловича (нарком лесной промышленности). Так что никаких внешних признаков национальной дискриминации заметить было нельзя.