Дикие пчелы - Иван Басаргин Страница 34

Вериней снял рубашку, штаны, отдал под залог кабатчику, остался в одних холщовых подштанниках.

– Пьем. С тобой, Андреич, я хошь в ад, хошь в рай. Только ба сподручнее в рай.

В кабаке хохот. Пьяные разговоры. Но Безродный трезв. Его одним стаканом водки не споишь. Видит, как любовно все посматривают на Пятышина. Все готовы снять последнюю рубашку и выручить его.

– И такое было. Однова прогорел я на мостах. Платить нечем плотникам. Так что они сделали? Собрались и сказали: мы, мол, подождем ту деньгу. Ты уж не печалься, Андреич. Мало того, так пустили шапку по кругу и собрали деньги, чтобы я расплатился с рабочими. Здесь так: ежли ты мил мужикам, то они исподние штаны отдадут за-ради тебя. Что думаешь делать-то?

– Торговлю думаю заводить.

– В тайге у нас торговать туго. Тут надо без обмана и разных вывертов. Ну, я пошел. Глафир, отдай Веринею рубашку и штаны. Вот тебе расчет. Несподручно русскому человеку в одних подштанниках ходить на людях. Прощевайте!

Безродный вышел из кабака и тут же столкнулся с Цыганом.

– Где тебя леший носит? Жду не дождусь!

– Где носил, там уже меня нету. Сказ долгий.

– Что сделал? Говори!

– Все разведал, все прознал. Жить можно. Фазана много. Перо у него золотое. Здесь у меня друзья в доску. Прокутил все деньги с приставом и уездным головой. Пристав Баулин бабник и сквалыга. За деньги в огонь бросится. Наш в доску! Но остался я сир и гол. Дай десятку, с похмелья голова трещит.

– Купил коня и винтовку? – строго спросил Безродный.

– Как приказал. Лавку плотники рубят. Снял хатенцию – окосеешь. Море, тайга, сопки. Красотища! Бери водки, и пошли к приставу! Спрыснем нашу встречу. Он тоже сидит без гроша и ждет тебя как бога. Но только при нем не называй меня Цыганом, а полным именем – Григорий Севастьяныч.

– Вот что, Севастьяныч, заруби себе на носу, что ты для меня навеки Цыган. Ты мой раб до последнего вздоха! Понял? И с каких это пор рабы начинают посылать хозяина брать водку? Понял ли?

– Понял.

– Жить будешь в Ольге. Возьмем приказчика, завезем товары, он будет торговать, а ты развлекаться охотой. Без моего ведома и пальцем не пошевелишь. Неси водку, пошли к приставу. Он здесь хозяин, а к хозяину надо приходить с низким поклоном, – приказал Цыгану Безродный.

Долго пили новоиспеченные друзья. Баулин поведал Безродному о здешнем житье-бытье, про искателей.

– Зачем мне все это рассказываете? Ведь я честный купец. Буду тихо и мирно заниматься торговлишкой, то да се.

– Хватит, Степан Егорыч, со мной играть в прятки. Я ведь не мальчишка в коротких штанишках. Живу здесь, дай бог памяти, двадцать с хвостиком лет. Каждого вижу насквозь. Живу и все мечтаю разбогатеть и удрать в Питер. Но мечты так и остались мечтами. Говори о деле. Бери меня в свой пай. Не прогадаешь.

– Взят. Пять тысяч годовых – и ты обо мне ничего не знаешь и не ведаешь.

– По рукам. Но ты не думай, что я простак, надо будет, еще подою. Здесь все продается и покупается. Однова живем.

– И честь? – спросил Безродный.

– Если нечем торговать, приходится торговать и честью. Налей-ка, Григорий Севастьянович, по стопарику. Обмоем сделку, продадим честь, – криво усмехнулся Баулин.

– Где присоветуешь мне жить? – спросил Безродный Баулина.

– В Божьем Поле. Самое большое пока село в тайге. До перевала рукой подать, и там перекрещиваются все таежные тропы. Мимо Божьего Поля никто не пройдет. Оглядишься – и сам поймешь, что лучше места не сыскать.

Терентий Маков купил двух коней, телегу, семена, сбрую, плуг, бороны. От новой сбруи пахло кожей. Телега была на железном ходу. Все свое. Больше не батрак. Он хозяин! Под старость лет пришла к нему радость. Богач! Такое бы иметь у себя на родине!

Терентий получил прописку в маленькой деревне Суворове. Так и заявил в управлении, что хочет прописаться в самой маленькой деревне: мол, чем меньше, тем меньше зависти. Приехал в Веселый Яр, усадил Груню на телегу и покатил на свою землю.

Козины приписались в деревне Божье Поле. Туда уже был построен тележный тракт. Построен через непролазные чащобы, по крутым сопкам, уложены мосты через звонкие ключи и речки. Туда же приписали и Турина, чтобы был под надзором деревенского старосты Ломакина, тоже коштового, хотя и ссыльного. Но вот берданку Турину купить Баулин не разрешил: бунтовщик, мол, мало ли что…

Тарахтели телеги. Турин и Козин медленно брели следом за телегами и мирно беседовали:

– Все это хорошо и ладно, что нам казенный кошт, землю по-за глаза, но пойми, Калина, что и здесь с нас скоро почнуть драть три шкуры. Где ты видел, чтобы царь свое упустил?

– Оно-то так. Но и ты пойми, Турин: кто бы ни взял власть в свои руки, тот и будет с мужика драть. Бунты – дело зряшное. И не про ча они нам: мы люди мирные, земные.

– «Мирные». Чудак человек, будь дружнее мужики, разве бы смог Ермила отобрать у тебя землю? Где же тута мир? Ты один захотел перекричать бурю? Кишка оказалась тонкой. И не перекричишь, ежли будешь в одиночку равнять эти сопки. Так я говорю, Федор?

– Ладно, ладно, ты дуди свое, но сына не сбивай с панталыку.

– Сам не маленький – разберется, где кривда хромает, где правда ровной стежкой идет. Жизнь так и так его своим концом тронет. А когда тронет, то и он думать почнет.

Перед перевалом Безродный догнал маленький обоз. Остановил взмыленного араба, сказал:

– Вот, люди! И куда вас без ружей несет в такую дичь? Сейчас видел тигров. А вон и кабаны, – Безродный показал на табун, который перебегал дорогу.

Козинский жеребенок (он опередил обоз) резвился, наткнулся на кабанов, испугался, бросился сломя голову в сопку. И тут же из чащи, будто и людей рядом не было, выскочил тигр. Он пас это стадо. Прыгнул на лошонка, ударом лапы сбил его с ног, затем схватил за хребет зубами и понес в гору, как мышонка.

– Стреляй! Убей тигра! – завопил Калина.

– А зачем стрелять, жеребенок все равно сдох, – усмехнулся Безродный, огрел плетью коня и ускакал за перевал.

Отчаяние лишило рассудка Калину. Он выхватил топор из телеги и бросился за зверем. А тигр положил добычу на жухлую листву, хакнул кровью, тихо зарычал. При виде кровавой пасти и вершковых зубов Калина попятился, запнулся за валежину, упал на спину и покатился с крутой сопки. Тигр взял жертву в зубы и спокойно ушел за хребет.

С гор наплывала ночь, несла с собой страхи. Темнели сопки. Запах прелой листвы и расцветающего багульника стал еще ощутимее. Но Калине было не до этого, он ругался, плакал, растирая слезы на широком лице, на кудлатой бороде.

– Зря ты, Калина, так убиваешься. Лошонка не вернешь. Зверь взял свое и ушел. Твоя ругань ему нипочем. Давай гоношить костры, – предложил Гурин. – Горе мне твое явственно. Но ежли придет сюда еще тигр, то он лишит нас коней. Такая киса унесет запросто.