Монахи Константинополя III—IХ вв. Жизнь за стенами святых обителей столицы Византии - Эжен Марен Страница 34

Кроме того, епископам запретили одаривать основанные ими монастыри пожертвованиями из доходов своего епископства. Собор жаловался на то, что очень многие из них такими дарами навсегда разорили свои церкви, а потом присвоили себе доходы своих монастырей. Отныне основанные таким образом монастыри оставались собственностью епископской кафедры и не имели ни одного из монастырских прав.

Еще один из семи канонов, регулировавших монашескую жизнь, напоминал о необходимости допускать к монашеству только людей, проверенных серьезным испытанием. Монашескую одежду отныне мог получить лишь тот, кто три года пробыл послушником: собор сделал это правило строго обязательным. Были только два исключения – тяжелая болезнь, вынуждающая сократить испытание, и жизнь, проведенная в соблюдении всех монашеских добродетелей. Игумена, виновного в нарушении правила о трехлетием послушании, полагалось лишить должности, а того, кто в обход этого правила был допущен в полный монашеский сан, следовало отослать в другой монастырь, где строже соблюдают правила святого Василия.

Этот момент нашего повествования не подходит для того, чтобы выяснять, примешались или нет к этому благородному стремлению точно следовать монашеским правилам какие-то расчеты; не готовил ли ловкий патриарх, создавая законы с двойным смыслом, себе оружие для будущего. Ведь Фотий, кажется, не дорожил традициями, касавшимися послушничества. В своей переписке он то и дело рекомендует религиозную бедность, целомудрие, терпение, избегание любого греха, горячую молитву, обращенную к нашей посреднице Пресвятой Деве, матери Слова, сдержанность в словах, большую осторожность в похвалах добродетельным монахам и все остальные монашеские добродетели, но по одному важнейшему вопросу полностью расходится с упомянутым немного раньше пятым каноном собора, с правилами святого Василия и с остальными учителями аскетической жизни.

Захарий, митрополит Антиохии Писидийской, спросил у него, как быть в эти трудные времена с древним правилом, по которому монах должен три года пробыть послушником. Фотий тогда был вынужден в первый раз покинуть Патриарший престол. Но в изгнании он с величайшим пылом и усердием стал решать вопросы религиозной дисциплины и выносил решения так, словно еще находился на своем епископском престоле. Свой ответ он начал тем, что позволил себе привести в качестве примера святого Павла. Фотий пишет, что этот апостол язычников, учитель мира, получивший уроки от самого Неба и обращавшийся к людям, во многих местностях отделял своих учеников от общества нечестивых, но сам продолжал жить среди нечестивых. Почему? Чтобы делать то, что не разрешал другим? Или подвергал себя опасности, чтобы были в безопасности его ученики? Или же забывал то, что проповедовал другим, и в результате опровергал своим поведением собственные уроки? Вовсе нет. Он знал, что его самого зло не заставит пошатнуться, а его ученики недостаточно совершенны, слабы и склонны к греху. Так, двумя противоположно направленными путями он шел к одной и той же цели: сам не избегал общества дурных людей, надеясь, что, живя с ними, исправит их; но своим ученикам запрещал бывать в этом обществе, чтобы не позволить им поддаться соблазну из-за опасных встреч. Но, добавляет Фотий, к чему ведет этот долгий рассказ? Разумеется, к решению предложенной задачи о затруднении. Павел, который был совершенным, мог с пользой для всех делать то, что его ученики не могли бы себе позволить без вреда для себя. Так же обстоит дело и в монашестве. Надо проводить различие между совершенными и несовершенными. Вторым лучше пройти до конца трехлетнее испытание в качестве послушника, как предписывает старинная монашеская дисциплина; а первые, если раньше следовали добродетелям «философской жизни», уже не нуждаются в таком испытании. В самом деле, люди, принимающие религиозную жизнь, разные, и далеко не за всех из них можно поручиться с одинаковой уверенностью. К тому же те, кому поручают готовить послушников к новому существованию, не все одинаково способны подготавливать души к требованиям монашеской жизни. Значит, справедливо, чтобы игумен, руководствуясь собственным опытом и помощью свыше, мог по своей воле изменять длительность испытания. К тому же, заявляет Фотий, главная причина, которая одна делает необходимым изменение старой дисциплины, – это суровость нынешнего времени, когда волки, драконы и леопарды, то есть люди с дикими нравами, позволяют себе поступать как им заблагорассудится, а истинные ученики Иисуса Христа не имеют где преклонить голову. Как они, лишенные необходимых для жизни вещей, не имеющие возможности свободно пользоваться даже воздухом, которым дышат, могут целых три года получать уроки в качестве послушников? Как наставник послушников может так долго заниматься с ними всеми упражнениями, которые необходимы для подготовки монаха?

Эта долгая речь против обычного послушничества кончается заключением, на которое стоит обратить внимание: «Вырвать человека из мирской жизни, которая развращает его множеством способов, и любым путем приковать его цепью к религиозной жизни – уже очень хорошо». В какой обители, добавляет он, можно было бы прожить три года сейчас, когда гонения идут повсюду? Где есть монастырь, монахи которого могут заниматься аскетическими трудами теперь, когда землю заливает потоп зла? Если бы все шло так, как нам угодно, если бы не было никаких препятствий для точного соблюдения древней дисциплины, тогда, я полагаю, было бы лучше, если бы каждый был верен ей. Но поскольку все перевернулось, нужно любыми средствами работать над спасением душ, а не рабски держаться буквы древнего закона, позволяя гибнуть от этого христианским душам. «Я знаю, – пишет также Фотий своему адресату, – что Ваше Архиепископское Совершенство вполне способно рассудить, как следует поступать сейчас, когда, на мой взгляд, все обстоятельства объединились против строгого соблюдения. Поэтому я полностью предоставляю Вам свободу принять решение и делать то, что укажет Вам Ваша совесть или, вернее, благодать Святого Духа посредством Вашей совести».

Итак, этот епископ с тех пор мог по своему усмотрению изменять древние каноны о трех годах служения послушников, и длительность испытания будущих монахов определялась только его епископской волей. Игумен тоже получал полномочия принимать в монахи, как только пожелает, тех соискателей, которые покажутся ему достаточно подготовленными к этому, как будто время не самое надежное и грозное испытание для добродетели. Правда, Фотий ссылается на то, что время трудное. Но греческие монахи и до этого очень часто выдерживали и более ужасные опасности, как преследование сторонников Игнатия (предыдущее трудное время было, когда их преследовали иконоборцы). Но ни патриарх Никифор, ни доблестный Феодор Студит никогда не считали, что могут отказаться от предписаний святого Василия относительно набора новых монахов. Все их поступки были направлены только к славе Бога и спасению доверенных им душ. О Фотии нельзя сказать, что он был так же бескорыстен в своих намерениях: ему было в высшей степени выгодно льстить монахам, чтобы всеми возможными способами создать себе партию верных сторонников из людей, которые пользовались почетом в обществе и упорно отказывались согласиться с его религиозной политикой, так как он был противником Игнатия. Вскоре читатель увидит и другие признаки этой постоянной заботы Фотия, знакомясь с ролью, которую играли в церкви и государстве те монахи, о которых ему пока известны лишь их многочисленные жилища в великой столице, их уставы и их жизнь внутри общины.