Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа - Бекси Кэмерон Страница 34

Мне много раз приходилось видеть, как дети использовали диссоциацию, чтобы выжить. Им приходится заглушать чувства – и не только в группах, подобных этой. В обычной семье, охваченной враждой и ссорами, где мама пьет или принимает наркотики, а папа постоянно зол, случается так же. Дети гибки и выносливы – до определенной степени, и диссоциация позволяет им выдержать невыносимые вещи.

В следующие несколько дней мы с Софи полностью интегрируемся в общину. Я собиралась попробовать их образ жизни – именно это мы и делаем. От нас ждут, что мы станем участвовать во всех собраниях, мы работаем в полях, собирая капусту. Дежурим на местной фабрике у них на ферме и делаем «Зеленый напиток» – лечебный смузи на продажу.

Подъем в 6:00

Собрание в 6:15

Завтрак в 7:30

Уборка после завтрака 8:00–8:30

Работа в поле 8:30–12:00

Ланч 12:00–12.45

Приготовление ужина 15:00–18:00

Ужин 18:00–19:00

Собрание 19:00–20:30

Работа по дому 20:30–23:00

Неизменная, движущаяся по кругу рутина делает коммуну похожей на хорошо отлаженную и работающую без остановки машину. Нет перерывов, нет времени поразмыслить о том, как прошел твой день, обдумать уроки собраний, нет времени препираться, бездельничать и сквернословить. Каждый «тик-так» был бы на учете, если бы здесь имелись часы.

Мой хлопковый платок собрал все улики того, как мы проводим дни: запах дыма с утреннего собрания все еще со мной во время завтрака, приставшая грязь полей – на ланче, иногда это грязь с капусты, которую мы собираем, запах вареной картошки, которую готовим на ужин.

Такое положение вполне нормально для коммун и сообществ; контролировать большое количество людей легче, если все их время расписано, – когда ты постоянно занят, это дает ощущение, словно у тебя есть цель, плюс, если ты постоянно вымотан, тебе труднее думать и сомневаться в чужой власти. «Много рук делают легкую работу», «бесполезные руки – дело дьявола»… Священные писания, по которым нужно жить.

Тем временем мы пытаемся завести друзей, узнать людей поближе, завоевать немного доверия – позволить им увидеть в нас скорее людей, чем «посторонних». Но между нами и членами группы – дыра, проделанная теми рейдами. Детали рейдов и их последствий все еще известны не до конца. У нас нет времени остановиться, прочесть новости, наверстать упущенное, и часть меня чувствует, что знание большего количества деталей едва ли будет полезно.

Еще нет.

Наличие жесткой повседневной рутины не позволяет запросто пообщаться с детьми. Они такие тихие и взрослые – здешние дети. Их жизнь полна взрослой ответственности. Шестилетняя Афра, чьей обязанностью является каждый день кормить коз; Калах, которому восемь, пропалывает сады с ловкостью взрослого, десятилетний Элиаб, работающий молотком и пилой с пугающей уверенностью мастера. В коммуне живет около тридцати детей – бесценная рабочая сила.

Склонность вести себя неестественно хорошо и странная взрослость – еще две особенности детей, переживших травму, с которыми мне приходилось сталкиваться. На восьмилетнюю племянницу моей подруги, видевшую в детстве огромное количество насилия, можно положиться столь же твердо, как и на взрослого. Моя подруга, вынужденная в детстве быть родителем для собственной матери-алкоголички, с раннего возраста ходила за продуктами, убиралась в доме, давала маме таблетки от похмелья и укладывала ее спать. Иногда травма заставляет детей казаться «хорошими» – потому что в их жизни просто нет места для плохого поведения или для того, чтобы быть детьми. Я помню, что, когда мы были маленькими, увидев нас, незнакомые люди спрашивали себя, почему их собственные дети не могут быть столь же идеально воспитанными и милыми.

Но если тебе удастся застать детей, живущих в «Двенадцати коленах», таких молчаливых в присутствии родителей, – одних: во время кормления коз или на холме за прополкой, можно легко поймать их улыбку или услышать, как они напевают песни. Афра пытливо смотрит на меня, оценивая, можно ли доверять мне, и лишь затем позволяет себе чуть засмеяться, давая место проблеску детскости.

Детская игривость и живость волшебны. Они продолжают существовать в обедневших муниципальных районах Лондона, на гигантских свалках в Гане и в сельскохозяйственных угодьях изолированных религиозных групп. Каким-то образом, даже если для этого почти нет возможности, дети находят способы быть… детьми. Чудо, пусть и с оттенком горечи, заключается в том, что сила детской радости побеждает в этой борьбе, но как печально то, что ей приходится бороться.

* * *

На одном из собраний нам объясняют концепцию «Жезла». Так адепты «Двенадцати колен» называют право родителей шлепать своих детей. По их мнению, полная власть взрослых над детьми обеспечивается простым фактом обладания: детей им дал Бог. И никто, в том числе немецкие законодательные органы, не может подвергнуть сомнению эту власть. У членов группы есть доказательство того, что детей нужно шлепать. Сомневающимся в их доктрине они предъявляют печатное «свидетельство» своей правоты – статью в газете, где сказано, что шведские дети, выросшие в стране, где запрещены телесные наказания, оказались «поколением монстров».

– Дети растут со сломанными душами, сгибаясь под невыносимым бременем вины. Все, что останется, когда прекратятся шлепки, – ад, вырвавшийся на свободу, – говорит лидер собрания, завершая свою речь. – Вы спросите, о каком аде идет речь? Взгляните на статистику изнасилований в Швеции – она самая высокая в Европе.

Родители согласно кивают.

Они пытаются предотвратить изнасилования при помощи телесных наказаний?

Мы с Софи ищем признаки использования «Жезла». Нам случалось видеть, как детей забирали из комнаты, – часто это делали взрослые, у которых был весьма торжественный вид. Детей отрывали от еды, от работы в поле, собраний. Элиабу жестом указали на дверь, Калаха вывели за руку с мрачной помпезностью. В походке каждого из них мне слышатся собственные детские шаги. Твердая хватка доминирующей руки взрослого, ни пинаний, ни криков, – «безмолвны, как ягнята перед закланием». Но мы ни разу не видели непосредственно наказаний, мы даже не слышали детского плача.

Каждый вечер, стоя у раковины и счищая с ногтей налипшую грязь, я «предвкушаю» сон на неровной кровати, терзаясь усталостью, кажется, въевшейся в мои кости. Я замечаю, что с каждым днем на руках у меня становится все больше порезов – они, похоже, не заживают. Стекающая с моего лица вода – молочно-серого цвета. Отражение в зеркале стремительно изменяется в сравнении с тем, какой я знала себя, – глаза опухли, кожа уставшая, все лицо одутловатое, словно его слегка оторвали от черепа.

Каждое утро я просыпаюсь по звуку шофара, измученная и бодрящаяся. Знакомое состояние. Я влезаю в повседневную рутину, как в неудобный, но хорошо разношенный сапог, – ты знаешь, где у тебя натерто, где пузыри, где огрубела кожа. Боль привычна, и каждый день ты, не думая, суешь в него опухшую ногу.