Лжедимитрий - Даниил Мордовцев Страница 34

Офеня в палатке воеводы большого полка. Палатка напоминает собой обширную киргизскую кибитку или вежу и убрана очень богато — увешана коврами, шитыми убрусами, блестящим оружием и другими походными принадлежностями. Посредине палатки — раздвижной стол на складных ножках с разбросанными на нём свитками, столбцами и отдельными листами бумаги. В серебряной высокой вазе, в форме удлинённой дароносицы, мокнут десятки гусиных, лебединых и орлиных перьев. Массивная бронзовая итальянской работы чернильница изображает свернувшуюся на камне змею с открытой пастью. В пасти этой находятся чернила для подписания памятей, отписок, приказов, наказов, наград и смертных приговоров.

За столом на складных сиденьях сидят главные военачальники царских ратей: молодой Басманов, прославившийся защитой Новгород-Северска от Димитрия неведомого, князь Михайло Катырев-Ростовской, воевода в большом полку, князь Голицын, Василий Васильевич, и князь Михайло Фёдорович Кашин — в правой руке, боярин князь Андрей Андреевич Телятевский да князь Михайло Самсоньевич Туренин — в передовом полку, Замятия Иванович Сабуров да князь Лука Осипович Щербатов — в левой руке, тут же и князь Фёдор Иванович Мстиславский, и окольничий Иван Иванович Годунов, да начальные воеводы рязанского ополчения молодые братья Ляпуновы, Прокопий да Захарий.

Татарский облик Басманова с круглой головой и узкими хитрыми глазами под бархатными бровями, и открытые лица обоих Ляпуновых особенно выделяются из сонма воевод. Басманов смотрит очень молодым человеком, но только энергическое и серьёзное выражение лица как-то съедает его молодость.

Лицо князя Телятевского, толстое, красное, несмотря на свою некрасивость, заставляет вспомнить хорошенькое личико его дочки Оринушки, любимой подружки царевны Ксении, а глаза князя Катырева-Ростовского, заплывшие и потускневшие, никак не могут напомнить его бойкенькой, большеглазой «дурашки-дочушки», княжны Наташеньки, тоже любимицы царевны Ксении.

Офеня стоит перед столом и спокойно встряхивает своими русыми с проседью волосами, поминутно падающими на лоб. Всех этих князей-боярушек, окольничих-воеводушек он знавал и видывал — не впервое: у всех у них во палатушках бывал, иконушки княгинюшкам их да боярыням на золоту казну менивал, Не робкого десятку Ипатушка суздалец-иконник.

— Так ты стоишь на том, что он — не Гришка Отрепьев? — говорит Басманов.

— Отчего не стоять? Стою и стоять буду, как на вот этой на матушке на сырой земле, покуль в неё, матушку, не зароют, жёлтым песком глазыньки не прикроют.

— Он же и благоверного князя Александра Невского «дедушкой» назвал?

— Он же, батюшка боярин.

— Да, промахнулись, промахнулись святой патриарх Иев с покойничком царём — не на ту птицу кречета выпустили: не поймать теперево этого кречета-грамоту — по всей матушке Руси летает.

— А что ж он в Путивле делает? — вновь спрашивает он, немного помолчав и шепнув что-то на ухо князю Катыреву-Ростовскому.

— Царское дело делает: ратных людей обряжает, суды судит, с боярами да панами обедает, с попами разговоры говорит да изменников казнит — всё царское дело делает.

— Почто ж ты в Кромы попал?

— А к атаману Кореле, бояринушка.

— Чего ради?

— По знаемости по прежней: я у него на Дону гащивал, иконы то ж ему менивал, стряпке его — Дуней зовут. И в Кромах менял, да на стяг большой, на плате, Ягорья-Победоносца им написал: с этим стягом, сказывает Корело, и в Москву войду.

Воеводы переглянулись.

— А сказывай, что ты видел в Кромах, да говори без утайки, как на духу, — снова обращается к нему татарский облик Басманова.