Эпоха Михаила Федоровича Романова - Дмитрий Иловайский Страница 33

Говоря о бедственном, безвыходном положении русской армии, однако не должно думать, что польское войско в это время находилось в довольстве и что оно много превосходило русских ратных людей дисциплиною и боевыми качествами.

Во-первых, численность его от битв, болезней и частых побегов также значительно уменьшилась, а после отделения Казановского с Гонсевским, литовская армия, осаждавшая русскую, едва ли заключала в себе более 12 000. По недостатку денежных средств, жалованье, по обыкновению, уплачивалось небольшими частями или совсем не уплачивалось. Вследствие разорения окрестной страны, дурно устроенной доставки провианта и мародерства, войско терпело большую нужду и почти голодало; лошади падали от бескормицы, и число конных людей сократилось до крайности. Вместе с относительным бездействием, вокруг короля возобновились интриги и всякого рода соперничество вельмож за влияние, за староства и другие блага; причем один другому старались подставить ногу; а пока оба гетмана оставались в лагере, вражда между ними ожесточилась до того, что они едва не вышли на поединок друге другом. Слабость дисциплины отражалась на караульной службе; она отбывалась так небрежно, что русские мелкие партии могли пробираться из лагеря в окрестности для добычи припасов и нередко в целости возвращаться назад. Только благодаря подобным непорядкам, армия Шеина могла выдерживать такую долгую блокаду. А когда настали морозы, неприятели, несмотря на обилие окрестных лесов, также сильно страдали от стужи; бывали даже случаи замерзания значительного количества людей, стоявших на страже. Меж тем как Шеиновы клевреты отзывались о русских ратных людях как о плюгавстве, в отзывах польских мы встречаем такое мнение: «Неприятель (т. е. русские) имеет над нами преимущество не только порядком и всею готовностию, но и местоположением и укреплениями своими; кавалерии нашей негде развернуться по причине гор, лесной чащи и болот; а пехота у него и лучше нашей, и вдвое многочисленнее».

Следовательно, превосходство польско-литовской армии таким образом заключалось в предводительстве. Против мужественного и деятельного короля стоял бездеятельный и неспособный воевода.

Шеин несколько раз пытался завязать переговоры о перемирии с неприятелем и, пока возможно было сноситься с Москвою, посылал туда свои донесения. Так в конце октября отправлен был один иноземец, лейтенант Петр Хенеман, с донесением и со многими письмами к боярам. Его сопровождало до 40 всадников. С Девичьей горы, которая находилась еще в руках москвитян, он направился к крепости Белой — единственным возможным тогда путем. Однако он недалеко уехал и был перехвачен неприятелем, который из отнятых писем узнал разные подробности о стесненном положении и тяжких лишениях русской армии. Хлеба было еще довольно, а во всем другом уже наступила крайняя нужда; мяса, сена, овса, пива и водки уже совсем не было; заразные болезни и водянка все усиливались, и смертность была большая. Поэтому Шеин выражал надежду на скорое прибытие обещанной помощи, т. е. Черкасского и Пожарского с 20 000 (!) войском. (Месяца через два верный Хенеман за попытку бежать обратно в русский стан был казнен и голова его воткнута на шест.) Шеин, однако, успел каким-то способом в первой половине ноября донести государю, будто сами польские военачальники предлагали разменяться пленными и заключить перемирие с условием отступить русскому войску в московские пределы, а королю в Польшу. В Москве приняли это донесение за правду, и гонцом под Смоленск был отправлен царский псарь Сычев с грамотою, в которой дозволялось Шеину заключить перемирие под означенным условием. Но в это время обложение было уже такое тесное, что Сычев не мог пробраться в русский лагерь и воротился. Тогда отправили другого гонца, дворянина Огибалова; причем тайный наказ Шеину зашит был в сапоги гонца; а для проезда через королевский стан с ним отпущено несколько поляков в обмен на такое же количество русских. Но между Вязьмою и Дорогобужем Огибалов был схвачен поляками, подвергся тщательному обыску, и тайный наказ попал в их руки. Огибалова отпустили назад, а вслед за ним в начале января приехал в Москву смоленский писарь Николай Воронец посланником от польско-литовских вельмож к московским думным боярам. Он привез обширную грамоту, в которой повторялись жалобы на вероломное поведение москвичей, начиная с избрания царем королевича Владислава, указывалась несправедливо начатая ими война, виновником которой выставлялся покойный митрополит Филарет; далее отрицалось предложение перемирия со стороны поляков, о котором ложно доносил Шеин, как это узнали они из тайной грамоты, отнятой у Огибалова. А в заключение предлагалось отправить уполномоченных на речку Поляновку для мирных переговоров. Но истинная цель посольства Воронца, конечно, состояла в том, чтобы разузнать положение дел в Москве и насколько был прочен на престоле Михаил Феодорович. Полякам все еще мерещилось возобновление Смутного времени. Боярская дума, обсудив польскую грамоту, составила также обширный ответ с опровержением всех обвинений и отправила с ним в конце января под Смоленск дворянина Горихвостова и подьячего Пятого Спиридонова. При этом бояре жаловались на насилие, учиненное гонцу Огибалову; извещали, что уполномоченные для мирных переговоров уже назначены государем и требовали, чтобы король предварительно дозволил Шеину отступить в московские пределы со всеми людьми и военными снарядами.

Посланец польско-литовских сенаторов Воронец прибыл под Смоленск и доносил, что в Москве он нашел великое расположение к миру и принимаем был везде с большим почетом, так что и посольство свое отправлял сидя, что для гонцов там вещь необыкновенная. Кормили и поили его до отвалу, а на отпуске бояр через приставов прислали ему добрый поминок. Они просили передать панам-раде, чтобы те наводили короля на заключение мира, и что их царь приневолен был к войне отцом своим покойным патриархом Филаретом (причем рассказывал посланцу приведенную выше сцену между отцом и сыном). Теперь же, когда патриарха не стало и Михаил царствует на всей своей воле, он хочет прекратить всякое кровопролитие, падающее на душу его родителя. Воронец прибавлял, что в Москве слышал такую молву: патриарх скончался ровно через год в тот самый день, в который московское войско перешло литовский рубеж.

Московские посланцы, Горихвостов с Пятым Спиридоновым на пути к Смоленску были умышленно (по поручению короля) задержаны Казановским и Гонсевским под предлогом прочтения имевшейся у них боярской грамоты. Казановский и Гонсевский, как известно, стояли тогда в острожке недалеко от Вязьмы; отсюда они в разные стороны посылали партии для грабежа и опустошений. Только в половине февраля посланцы прибыли в королевский лагерь под Смоленск, но единственно для того, чтобы присутствовать при заключительном акте Смоленской эпопеи.

Последние полтора месяца были только медленной агонией для нашей армии, стесненной и запертой со всех сторон. По-прежнему русские партии выходили из лагерей для рубки дров и продолжали терять много людей в этих вылазках. Томимые голодом, такие партии, иногда, пользуясь ночною темнотой или оврагами и кустарниками, устраивали засады для транспортов, отправляемых из Смоленска в польско-литовские лагери. Хотя и с потерею некоторых товарищей, смельчакам нередко удавалось перехватить эти транспорты и возвращаться с добычею съестных припасов. Такие вылазки, конечно, заставили неприятеля удвоить предосторожности. Король велел для транспортов устроить дорогу, обставленную с обеих сторон засеками или сваленными деревьями, и поставить на этой дороге два укрепления с гарнизонами, зорко следившими за ее безопасностью…