Нидерланды. Каприз истории - Геерт Мак Страница 33

Конечно, обо всех этих опасностях знали, но, хотя о них не думали постоянно, вольно или невольно такое знание покрывало психику многих нидерландцев тонким налетом страха. Они жили в ловушке, которую сами и создали, в городках, расположенных на несколько метров ниже уровня моря, в деревнях и на фермах, связанных с внешним миром дорогами, по которым с трудом можно было проехать, на польдерах, где ночью могло быть темно, как в склепе.

Нидерландский писатель Артур ван Схендел в романе «Водолей» описал прорыв речной плотины, увиденный глазами мальчика. «Он видел повсюду льдины, громоздившиеся друг на друга, переворачивавшиеся, двигавшиеся вперед, там, по ту сторону башни и крыш, но нигде ни земли, ни плотин. Он стоял выпрямившись и высматривал, но не было ничего, кроме воды и льда, подальше — плачущие люди и кричавшие мужчины, и везде несчастные мычащие коровы. Тетка крепко прижала его к себе под своим пальто, накрыла ему голову и не переставая повторяла: “Тихо, тихо…”. Бабушка, воздев руки к небу, стонала: “Более! Боже! Что же мы такого сделали…”»

Низинные части Нидерландов, все эти польдеры, все эти равнины за плотинами, юг Голландии и Зеландии, устье Рейна и Мааса, области вокруг бывшего залива Зёидерзее, части Гронингена и Фрисландии, — это не откровения божественной природы, но от начала и до конца творение рук человеческих, и их жители проникались ясным сознанием этого на протяжении веков. Церкви здесь обычно массивные и большие, но до неба они недостают. Это была — и отчасти по-прежнему остается — страна одетых в черное, строго верующих кальвинистов; страна глубоко укоренившейся ортодоксальной традиции, которая оказала значительное влияние на нидерландскую политику; страна, где упрямо борются с водой и другими природными стихиями, но где в то же время питают глубокое уважение к величию Господа. Страна человеческой устремленности и покорности судьбе, уверенности в себе и зависимости, веры в божественное Предопределение и одновременно глубокого чувства вины; страна протестантизма, всегда находящегося в поиске, которому не суждено завершиться.

Итак, это была страна неустанного религиозного беспокойства: поступаю ли я по-настоящему хорошо? как нам избежать кары? какое учение истинное? Когда с конца XVIII века в Нидерландской реформатской церкви (Hervormde Kerk) стали распространяться либеральные и просвещенческие идеи, именно из этой строго верующей среды последовала резко негативная реакция, хотя сначала свое недовольство там не выражали открыто. Тут и там ортодоксальные верующие стали собираться маленьким крутом на домашние молитвы, они бойкотировали церкви, где вместо давно знакомого торжественного пения исполняли новые «вольнодумные» песни, и призывали к строгому и скромному образу жизни в соответствии с «учением праотцов». Под последними подразумевались ортодоксальные теологи и политики, которые к началу XVII века первыми пытались сформулировать нечто подобное национальному кальвинистскому самопониманию.

В 1834 году эти протестантские фундаменталисты впервые заявили о себе как самостоятельная группа. Община деревни Улрюм в провинции Гронинген заявила, что ее членов не устраивает (по их мнению, легкомысленная) Нидерландская реформатская церковь, пользовавшаяся поддержкой государства, и что они отделяются от нее и создают новую, самостоятельную церковь. Вскоре к ней присоединились и другие общины и уже в том же году была основана Христианская реформатская церковь (Christelijke Gereformeerde Kerk). Это было начало мощного течения, которое благодаря эмигрантам достигло и Соединенных Штатов и из которого вышли многие выдающиеся нидерландцы: от Хендрика Колейна, который в 30-е годы как премьер-министр принимал все решения, через премьера нидерландского правительства в изгнании Питера Шурда Гербранди, находившегося в Лондоне в годы войны, и известного лидера социал-демократов Йоопа ден Эйла до недавнего премьер-министра Яна Питера Балкененде.

В течение первой половины XIX века Нидерланды постепенно обрели те физические параметры, в которых мы их сегодня знаем, благодаря утверждению границ, строительству важных магистральных дорог и каналов и первых участков железных дорог. По мере того как страна во второй половине этого столетия превращалась в единое целое, все актуальнее становилось формирование ее общеприемлемого образа, вопрос о будущем характере нации. Во всех сферах общества возникали движения, которые пытались содействовать формированию этой общности, и здесь существенную роль играли религиозные вопросы. Зарождавшееся ортодоксально-кальвинистское движение за отделение ориентировалось на прошлое, католики же, остававшиеся в течение веков гражданами второго сорта, напротив, жили прежде всего настоящим: повсюду строились новые церкви и монастыри, все больше молодых людей чувствовали себя призванными стать священниками, миссионерская деятельность достигла невиданного размаха. В особенности на юге страны католическая церковь переживала вторую молодость.

Однако все попытки разными способами пробудить чувство национальной общности были обречены на провал, до тех пор пока внимание не уделялось острейшей проблеме, которая буквально раздирала общество и которую уже нельзя было игнорировать, а именно так называемому социальному вопросу.

В середине XIX века население Нидерландов насчитывало чуть больше трех миллионов человек. Несколько сотен тысяч из них — точные цифры неизвестны — жили в крайней нищете. Самых бедных могли без суда и следствия депортировать из больших городов в колонию нищих Оммерсханс в Оверэйсселе — Сибирь тогдашних Нидерландов. Членов одной семьи разъединяли, супруги больше никогда не видели ни друг друга, ни своих детей; кто не мог интенсивно работать, получал всё меньше пищи и угасал от голода: замкнутый круг, из которого не было выхода.

Для сотен тысяч нидерландцев голод был реальной проблемой. Картофель в XVIII веке заменил ржаной хлеб в качестве народной еды, и во многих семьях в общем-то ничего другого на стол и не подавали. Поэтому в стране произошла настоящая катастрофа, когда в 1845 году и несколько лет потом поля подверглись атаке печально известной картофельной гнили: урожаи падали, а цены стремительно росли. Дауэс Деккер в 1864 году в нескольких строчках описал жизнь многих нидерландских рабочих. Он просто привел записи домашних расходов рабочего лесопильни Клааса Риса. Расходы на питание мужа, жены и троих детей — в основном хлеб и картофель — составляли две трети бюджета. На одежду, обувь и возможные расходы на лечение у семьи оставалось ровно 22,5 цента. На вопрос Дауэса Деккера: «Вы что-нибудь тратите на то, чтобы доставить немного удовольствия для себя, вашей жены или ваших детей?» — Рис ответил: «Я не знаю, откуда бы я на это мог взять денег».

И всё же остается вопрос: были ли жизненные обстоятельства Клааса Риса в то время действительно нормой. Немало нидерландцев жили в самом деле намного хуже, чем раньше, но это объяснялось прежде всего тем, что люди впадали в нищету, поскольку опустели благотворительные кассы; во времена Батавской республики были распущены такие старые институты, как гильдии, которые служили сетью социальной поддержки. Рост цен на продукты питания создавал большие проблемы. С другой стороны, в Нидерландах почти не было перенаселенных промышленных городов, где рабочие вынуждены не только переносить нечеловеческие условия труда, но и проживать в убогих условиях многолюдных квартир, что было, например, обычным явлением в Англии XIX века. После 1850 года наметился явный поворот к лучшему. Развитие больших прилегающих германских регионов привело к оживлению и нидерландской экономики. Благодаря прибыли, которую давала «система принудительных культур» в Ост-Индии, удушающий государственный долг мог быть снижен до нормального уровня. Хотя и позже, чем в остальной Европе, прокладывалась сеть железных дорог: в 1856 году Амстердам был соединен железнодорожной линией с германской Рейнской областью; в 1872 году посредством гигантского железнодорожного моста Мурдейкбрюх через голландский Дип были соединены северные и южные провинции, а в 1874 году стал доступным и север. Мощеные дороги прекратили зимнюю изоляцию многих деревень и городов. Телеграфная связь внесла новую динамику в хозяйственную жизнь. Население столицы удвоилось в течение нескольких десятилетий: от чуть более двухсот тысяч человек в 1840-м до более чем полумиллиона в 1900 году.