Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых - Пенни Вильсон Страница 33

Ближе к концу марта 1920 года, после шести недель бесплодных попыток, руководство больницы Св. Елизаветы приняло решение перевести Неизвестную в расположенный в районе Виттенау на северо-западе Берлина Государственный институт здравоохранения и опеки, известный под названием Дальдорф {45}. Эта больница была гораздо больше, она могла принять тысячу двести пациентов, распределив их по отдельным кирпичным корпусам и отделениям сообразно с физическим и психическим состоянием больных. Врачи в Дальдорфе охарактеризовали свою новую пациентку «как очень высокомерную. Она отказывалась назвать свое имя, происхождение, возраст или профессию. При обращении к ней сидит и упрямо молчит. Отказывалась вступать в разговор, показывая всем своим видом, что у нее есть на это основание и все что нужно она сказала в больнице Св. Елизаветы. Доктор может думать все, что ему заблагорассудится, но она ему ничего не скажет. Когда ее спросили, слышит ли она голоса или видит какие-либо картины, она ответила высокомерно: «О, я уверена, что вы в этом деле преуспели гораздо больше, чем я, доктор». Она признала свою попытку самоубийства, но отказалась объяснить, что заставило ее сделать это, или предложить какое-то объяснение». С предварительным диагнозом «психическое заболевание типа депрессии» она получила койку в отделении Б, где помимо нее находилось еще четырнадцать других пациентов, которые считались не склонными к проявлению агрессии {46}.

Появление в этом огромном и беспокойном городе какой-то молодой женщины, никому не известной и явно не желающей ни помощи, ни общения, было делом, не требующим особого внимания, но власти, тем не менее, предприняли попытку провести расследование. Двадцать восьмого апреля 1920 года Отдел берлинской полиции, занимающийся поиском лиц, пропавших без вести, подготовил три фотографии Неизвестной и снабдил их описанием обстоятельств ее дела. Эти данные были разосланы по всем больницам, а также клиникам для душевнобольных. Единственный ответ пришел из клиники для душевнобольных, расположенной близ Шпандау, однако последующие попытки узнать что-либо еще оказались бесплодными {47}. Исходя из предположения, что произношение пациентки имело некоторые признаки славянского акцента, Неизвестная была представлена нескольким польским семействам, которые заявляли о своих пропавших родственниках, но это тоже не дало результата {48}.

Семнадцатого июня полиция вновь допросила Неизвестную и провела анализ всех тех немногих сведений, которые удалось собрать руководству Дальдорфа. С пациентки были сняты отпечатки пальцев, и ее сфотографировали, сделав два снимка: один в анфас, а другой в профиль. Она сопротивлялась, и сфотографировать Неизвестную удалось только с помощью двух санитаров, которые удерживали ее на месте. Но даже в этом случае, уже сидя перед объективом камеры, она все равно пыталась исказить черты лица {49}. Вероятнее всего, это была попытка помешать любому процессу установления личности, особенно если принять во внимание то, что произошло дальше. Когда Неизвестная поступила в клинику Дальдорф, она уже потеряла восемь зубов, и здесь она пожаловалась дантисту клиники доктору Горцу на постоянную зубную боль. Горц пришел к выводу, что ее нижние резцы, которые получили возможность расти под острым углом, свободно сидели в деснах, то же самое можно было сказать о еще пяти зубах; в общем и целом пришлось удалить семь зубов, тех, что были либо сильно разрушены или поражены кариесом {50}. Однако не поддается объяснению тот факт, что Горц исполнил ее просьбу удалить также и верхний резец, который по всем признакам был здоровым, и в этом одна из медсестер увидела намеренную попытку Неизвестной изменить внешний вид своего рта {51}. В результате девушка лишилась шестнадцати зубов, включая почти все передние зубы на верхней челюсти, у нее была искажена форма рта, из-за чего она приобрела привычку прикрывать губы платком при разговоре {52}.

В какой-то момент, после нескольких месяцев наведения справок и расследований, создалось впечатление, что полиция Берлина решила умыть руки в этом явно не имеющем решения деле. Изолированная в Дальдорфе Неизвестная была предоставлена самой себе, и ее личность по-прежнему была тайной как и тогда, когда ее только вытащили из канала Ландвер.

***

В течение почти девятнадцати месяцев Неизвестная не вставала с кровати в Дальдорфе, храня молчание о том, как ее зовут и о своей прошлой жизни, не реагируя ни на какое обращение к ней и лишь иногда вступая в разговоры с персоналом клиники. Она оставалась загадкой для всех, кому пришлось с ней общаться. Женщина пострадала физически и, судя по всему, была душевнобольной, положение которой заботило всех, кто был небезразличен к ее судьбе. По мнению медиков, дело было не в том, что она не знала, кто она такая, а скорее в том, что по некоторой неизвестной причине она просто не хотела раскрывать эту тайну. Анна Малиновская, двадцатитрехлетняя уроженка города Кульм, который сегодня принадлежит Польше, начала работать в Дальдорфе 21 июля 1921 года, спустя год после того как сюда была переведена Неизвестная {53}. Позднее Малиновская, которую здесь все звали Тэа, рассказывала о том, какой «замкнутой была эта пациентка. Она практически не вставала с постели, обычно лежала, прикрыв лицо одеялом, и редко вступала с кем-нибудь в разговоры». Малиновская вспоминала, что она, как и другие дежурившие сестры, были проинструктирована «внимательно слушать все, что говорит эта пациентка, чтобы найти след, который мог бы привести к установлению ее личности». Пытаясь охарактеризовать поведение пациентки, бывшая медсестра заявила, что «она всегда вела себя как образованная дама», «очень и очень вежливая», которая всегда «относилась с уважением к каждому», несмотря на всю сдержанность своего поведения {54}. Как пояснила Малиновская, у нее осталось впечатление, что «это – дама из самого высшего класса общества» {55}.

Такие разговоры велись на немецком языке. По словам Малиновской, Неизвестная говорила на «безупречном немецком». Малиновская также вспоминала: «В разговоре с ней я часто прибегала к польскому языку, особенно, чтобы рассказать какую-то шутку или просто поболтать. Конечно же, она не отвечала мне, но я видела выражение ее лица, и у меня создалось впечатление, что она понимала меня». Малиновская полагала, что пациентка говорила с акцентом, который она определила как «легкий славянский акцент» {56}.

Гораздо больший интерес представляли утверждения, что, находясь на излечении в Дальдорфе, Неизвестная вела разговоры на русском языке с целым рядом санитаров и врачей {57}. Однако имеющиеся документы не дают подтверждения подобному заключению. Как вспоминала медсестра Берта Вальц: «Я никогда не слышала, чтобы Неизвестная говорила на русском языке»; а медсестра Эмилия Барфкнехт сказала: «Насколько я знаю, Неизвестная не говорила по-русски», правда, во сне пациентка бормотала что-то на другом языке, не на немецком. Медсестра Малиновская заявляла, что она не только никогда не говорила на русском языке с пациенткой, но также «никогда не слышала от кого-либо, что Неизвестная говорит по-русски» {58}. Как удалось установить, только одна медсестра, а именно Эрна Буххольц утверждала, что она беседовала с Неизвестной на русском языке во время пребывания последней в клинике Дальдорф {59}. Эрна Буххольц была латышкой из города Либава (ныне Лиепая) в Латвии, которая, подобно другим прибалтийским провинциям, являлась частью Российской империи. Она рассказала о сохранившейся в ее памяти встрече с пациенткой летом 1920 года: «Я спросила ее, может она говорит и на русском языке? Пациентка ответила «да», и после этого мы, оставаясь вместе, говорили по-русски. Она говорила отнюдь не на ломанном русском, напротив, скорее легко и свободно, грамотно строя четкие и понятные фразы» {60}. Но после этого Буххольц добавила нечто такое, что сбивало с толку: по ее мнению, пациентка «вряд ли говорила по-русски, как это делают настоящие русские, но вместе с тем и не как иностранец, который выучил русский язык» {61}. Это однозначно позволяет предположить, что Неизвестная имела своеобразный акцент, хотя говорит это главным образом о том, что в то время, когда в воздухе носилось множество домыслов и предположений о ее возможном восточном происхождении, русский язык пациентки, по мнению Буххольц, не был языком человека, с рождения говорившего на нем.