Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни - Леопольд фон Захер-Мазох Страница 33

В мае накануне одного спектакля в театре Талии мы получили от Анатоля записку, в которой он сообщал, что будет в театре и желал бы видеть нас там.

Мы даже не подозревали, что он был в Граце. Леопольд был взволнован. Саша должен был сопровождать нас, чтобы Анатоль видел нашего прелестного ребенка. Благодаря открытым ложам в театре Талии нас можно было прекрасно видеть; Анатоль, которого мы не знали в лицо, имел то преимущество, что мог узнать нас по портретам, между тем как для нас было немыслимо узнать в переполненном зале человека, которого мы никогда не видели.

Анатоль как-то раз писал, что он похож на молодого лорда Байрона, и Леопольду показалось, что он видел человека в таком роде, спрятавшегося за колонной при входе в театр; но ему не хотелось быть навязчивым, и он последовал за толпой.

Престранное ощущение испытываешь, зная, что два неизвестных тебе блестящих глаза в продолжение нескольких часов устремлены на тебя, лихорадочно изучая каждую линию твоего лица.

Такого рода наблюдение было невеликодушно со стороны нашего Анатоля. Но люди, постоянно витающие в облаках, обладают, вероятно, больше чувством божественного, чем человеческого, величия.

Какая радость, когда кончилось представление и эта выставка нас самих!

На следующий день – еще письмо от Анатоля, который заставлял нас на этот раз идти в отель «Слона». Мы должны были ждать от него в столовой приглашения, так как на этот раз он хотел говорить с нами.

Отправившись на свидание, мы уселись в столовой отеля, и вскоре к нам подошел слуга и просил Леопольда пойти за ним к господину, который ожидает его.

Он оставался недолго и, вернувшись, сказал, что Анатоль просит меня подняться к нему со слугой, который проводит меня.

Я пошла, твердо решив покончить с этой игрой. Очень стильный слуга, не принадлежавший к отелю, заставил меня подняться по лестнице и провел по длинным коридорам в очень изящную, блестяще освещенную гостиную, а оттуда в другую, совершенно темную. Слуга удалился, и я осталась в темноте.

– О, Ванда, прошу тебя, подойди ко мне, – произнес нежный и тихий голос в темноте.

– Это ты, Анатоль?

– Да.

– Проводи меня, потому что я ничего не вижу.

Мгновение длилось молчание. Затем послышались в моем направлении медленные, неуверенные шаги; какая-то рука коснулась моей и повела меня к дивану.

Я молчала от изумления!

Человек, подошедший ко мне и сидевший теперь рядом со мной, не был, конечно, тот Анатоль, с которым Леопольд беседовал в Брюке; он был маленького роста и, насколько я могла различить в темноте, калека; звук голоса его был детский, какой бывает у горбатых, – это не был глубокий и сильный голос Анатоля, восхитивший моего Мужа.

Кто же это был?

Я говорила с ним, но бедняга почти не мог отвечать от волнения.

Мне было жаль его, и я скоро ушла.

Когда я рассказала мужу, каков был мой Анатоль, он тоже ничего не понял. Тот, с которым он только что разговаривал, был тот же самый, высокий, сильный человек с красивым, глубоким голосом, который он раньше слышал в Брюке.

С досады я написала Анатолю, как только мы вернулись домой. Делая вид, что мы не заметили никакой перемены, я сказала ему, что поняла теперь настоящую причину его отказа, происходившую благодаря его наружности, а также, что очень огорчена его оскорбительным для нас недоверием…

Вот вкратце все, что я написала ему, в тот же вечер отослав письмо.

На другой день, когда мы все еще сидели в столовой после завтрака, кто-то позвонил; служанка подала мне письмо, прибавив, что какой-то господин ждет моего ответа.

Записка была от Анатоля, вернее – от несчастного, с которым я беседовала в отеле «Слона»; он просил меня принять его одного.

Так как мой муж, дети и Канф были все в столовой, мне пришлось велеть проводить незнакомца через кухню, детскую и кабинет Леопольда в мою комнату, служившую нам также гостиной.

В то время, как я вошла в комнату, в другую дверь вошел молодой человек, маленький и горбатый, с рыжеватыми волосами и с грустным, кротким и бледным лицом, какие часто бывают у калек.

Он дрожал от невыразимого мучительного волнения; он смотрел на меня своими серьезными, выразительными глазами, такими молящими и робкими, что я, проникнутая глубокой жалостью, бросилась к нему, взяла его руки в свои и дружески заговорила с ним. Тогда он упал передо мной на колени, спрятав свое лицо в мои колени, и его несчастное безобразное тело забилось от сильных, но сдержанных рыданий.

Чтобы успокоить его, я положила свои руки на его голову; не помню, что я ему говорила, но мои слова шли от искреннего сердца, потому что его страдание возбуждало во мне глубокую жалость. Когда он поднял ко мне свое заплаканное лицо, я увидела на нем счастливую и благодарную улыбку.

– Ванда, ты прощаешь мне мою ложь и обман по отношению к тебе? – спросил он глухим, еще дрожавшим от волнения голосом.

– Мне нечего прощать тебе, никто из нас не был искренен.

– Нет, Ванда, ты была искренна.

– Нет, не была. Никто из нас – и это наказуется. Мы не созданы для неба, мы слишком прикреплены к земле, которую мы не можем покинуть, не отдав ей того, что она дала нам временно; только тогда наступит время той любви, о которой мечтал Анатоль.

Он грустно поник головой.

Минуту мы молчали оба, потом он взял мою руку, поцеловал и промолвил:

– Благодарю тебя, Ванда, что ты позволила мне проститься с тобой. В эту минуту я самый счастливый и вместе с тем несчастнейший человек на земле: сердце мое полно восторга, что я нашел тебя, и эта минута была так плодотворна для меня, что я не забуду ее во всю мою жизнь. Я уезжаю сегодня на одиннадцатичасовом поезде. Хочешь ли ты оказать мне милость – прийти сегодня с Леопольдом в национальный театр, чтобы я мог видеть вас до последней минуты и дышать одним воздухом с вами? Когда представление окончится, я буду ждать вас в карете, возле собора, в надежде, что вы не откажете мне в последнем рукопожатии, в прощальном поцелуе.

Он удалился так же, как пришел.

Вечером мы отправились в театр, а после представления отыскали стоявшую возле собора карету. Когда мы подошли к нему, из спущенного окна кареты высунулось лицо, скрытое под полумаской, две руки протянулись к Леопольду, привлекли его к себе, и они оба обнялись. Затем те же руки схватили мои, и я почувствовала на них горячий поцелуй. После этого человек в маске тяжело откинулся на подушки, окно захлопнулось, и карета уехала.

Ни одно слово не было произнесено во время этой сцены; безмолвно стояли мы, следя глазами за таинственным обликом, удалявшимся в темноте ночи. Кто это был? Анатоль или горбун? Мы ничего не знали.

* * *

Мы получили еще одно прощальное письмо, кончавшееся жалобой: мы не умели любить душой и тем нарушили все очарование и т. д.