Аз есмь царь. История самозванства в России - Клаудио Ингерфлом Страница 33

Что же объединяло царя и домохозяина в России XVIII века? На этот вопрос позволяют ответить со всей определенностью три судьбоносных решения Петра Великого. В 1714 году он внес изменения в порядок передачи по наследству земельной собственности. Отныне она уже не доставалась автоматически старшему сыну. Теперь отец мог сам выбрать самого достойного из своих отпрысков – такого, кто не разбазарит наследство. Год спустя на одном из приемов Петр имел частную беседу с датским послом Вестфаленом на предмет престолонаследия. По словам посла, Петр сказал ему, что долг монарха диктует ему «выбрать [наследника] из числа подданных <…>, дабы сохранить и спасти государство». Отныне, заключил посол, ему стал понятен смысл указа 1714 года, обязывающий завещателей передавать недвижимость в руки только одного сына и предоставляющий отцу «неограниченную власть в вопросе выбора себе единственного наследника». Вестфалену казалось само собой разумеющимся, что Петр рассматривал государство как свою личную собственность. В 1718 году монарх самым недвусмысленным образом подтвердил правоту посла. Третьего февраля он выпустил Манифест, которым заблаговременно лишил царевича Алексея короны: шестнадцатая глава гласила, что, поскольку отеческая власть императора и законы империи дают право каждому подданному лишить наследства старшего сына и выбрать на его место кого-либо другого из своих отпрысков, самодержавный государь для блага всего государства отрешает собственного сына Алексея от престола, на который тот не смеет притязать, даже если по смерти императора никого из членов семьи последнего не останется в живых. Далее он говорит о назначении наследником младшего сына, Петра Петровича (1715–1719), пребывавшего в младенческом возрасте. В указанной главе Манифеста монарх ссылался на закон 1714 года о передаче по наследству недвижимости, тот самый, который упоминает Вестфален. Иначе говоря, Петр приравнивал свои отношения с государством к отношениям между помещиком и его вотчиной. Наконец, в 1722 году Петр обнародовал Указ о престолонаследии. Право монарха по своему усмотрению назначать себе преемника, в том числе из чужой семьи, он оправдывал тремя ссылками. Во-первых, апеллировал к Библии, напоминая о бунте Авессалома против родного отца, царя Давида, и о выборе, который Исаак сделал в пользу младшего сына Иакова, предпочтя его старшему Исаву. Это ложилось в русло российской традиции легитимировать деяния монарха ссылками на Библию. Вторая аллюзия – историческая. В конце XV века Иван III Васильевич пожелал помазать на царство своего внука Дмитрия, но после лишил его наследства, предпочтя ему сына. Третья – правовая и отсылающая к отношениям «хозяин – собственность». Напоминая про указ 1714 года о передаче по завещанию семейных владений, он заявлял, что если у отца есть право выбирать себе наследника, то с еще бóльшим основанием «должны мы иметь попечение о целости всего нашего государства <…>; чего для заблагоразсудили мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле правительствующего государя, кому оной хочет, тому и определит наследство (курсив мой. – К. И.)». Посыл был четким и ясным: Россия и корона суть собственность императора, и только он решает, кому передать свои владения. Этот указ, дающий право каждому монарху выбирать себе наследника, будет отменен в конце XVIII века Павлом I, который до прихода к власти жил в вечном страхе, что его мать Екатерина II лишит его права на престол.

Растущая сложность управления империей и ее место на мировой арене принуждали считать Российскую империю хоть в малой степени наделенной автономией. Однако это не мешало Петру думать, что империя принадлежала лично ему. Сравнивая тексты присяг императору в период с 1711 по 1720 год, приходишь к выводу о постепенном усилении патримониального подхода. Союз «и», который в первом варианте присяги связывает слова «государь» и «государство», впоследствии дополняется притяжательным местоимением «его»: Петр и его государство. При Петре Великом клятву верности приносили императору, а не империи. Слово «государство» нередко в ней просто отсутствовало.

РУССКАЯ ПЕРСОНИФИКАЦИЯ И ФРАНЦУЗСКАЯ АБСТРАКЦИЯ ВЛАСТИ

Для того чтобы лучше понять специфику самодержавной власти, полезно кратко рассмотреть отличие российской и французской концепций взаимоотношений монарха с его владениями, страной и короной, иначе говоря – отличие в характере, масштабах и легитимности монаршей власти в той и другой стране. Прежде всего, как говорит Петр, «я… не заключал с моим народом ни одного соглашения, ни одного договора, которые могли бы меня заставить принять какое-либо решение или от какого-либо отказаться». Он считал себя «подвластным» лишь воле Бога. И Бог обручил его с Россией – равно с землями и населением ⁵. Этот символический брак, на первый взгляд, указывает на схожесть ситуации во Франции и России. Точно так же и использование притяжательного местоимения применительно к монархии, упомянутой в тексте присяги, не является исключительной прерогативой русского государя. Оно попадается и в документах королей Западной Европы. Как отнестись к этим совпадениям? Было бы заблуждением делать вывод о политической близости. Здесь важен контекст, который, наполняя смыслом слова и действия, обнаруживал несхожесть исторических структур двух стран. Выступая с торжественной речью перед Парижским парламентом 7 февраля 1599 года, Генрих IV сказал: «Я восстановил государство. Бог выбрал меня, чтобы поставить во главе королевства; оно мое по наследству и приобретению (курсив мой. – К. И.)». Однако, несмотря на стоящее здесь местоимение «мое», контекст не позволяет сделать вывод о каком бы то ни было сходстве с русской системой. Не только потому, что Генрих обращается к парламенту, учреждению, о котором в России и не слыхивали, но и потому, что в нем допускались дебаты, и они имели юридическую силу. Когда в 1590 году король отказался присоединять к Короне свои родовые земли (Наварра, Беарн и проч.), парижский парламент под водительством Жака де ла Геля этому противился. Впрочем, парламенты Тулузы и Бордо уступили королю, и он торжествовал – но недолго. Эдикт 1607 года, принятый, вероятно, по инициативе того же Ла Геля, ознаменовал победу парламента и привел к окончательному изменению правил, регулировавших использование королевского домена.