Ельцин как наваждение - Павел Вощанов Страница 33

– И что, давно ждете?

– Да уж почти час, как сижу. Уже прирос к этому чертовому дивану!

Что ж, ничего не поделаешь, и я буду ждать. На часах 10:15…

Вот и 10.30…

Уже 10:45! Сколько можно-то?!

Встречаюсь глазами с Валей Мамакиным. Тот тяжело вздыхает и разводит руками: мол, что я-то могу поделать? И вдруг случается то, чего все мы ждем с таким нетерпением, – дверь, ведущая в кабинет, открывается и из нее появляется многозначительный Олег Попцов. Увидев нас с Руцким, вскочивших с дивана, он не снисходит до слов приветствия и рукопожатий, а лишь одаривает нас величественным молчаливым кивком.

Дверь за Попцовым закрывается, и Руцкой дает волю чувствам:

– Пашка, сынок, ты знаешь, почему все маленькие такие злые? – и, не дождавшись моей реакции на вопрос, выносит суровый вердикт: – У них сердце близко к жопе!

Церемония высочайшей аудиенции не предусматривает строгой очередности. Руцкой этого еще не знает, а потому, решив, что раз он пришел первым, то первым и зайдет, чуть ли не строевым шагом направляется к кабинету Ельцина. Мамакин задерживает его у самой двери:

– Извините, Александр Владимирович, я должен доложить.

Догадываюсь, с каким решением тот вернется, и жду очередной хлесткий казарменный афоризм, которым мне в спину пальнет возмущенный нарушением субординации полковник Руцкой.

…Мы с Ельциным доживаем период неформальных товарищеских отношений. Он уже чувствует себя моим барином и иной раз позволяет себе общаться со мной откровенно по-барски. Правда, не всегда. Видно, еще не все былое стерлось в его памяти. Не забылось, как я устроил публикацию его интервью в «Комсомольской правде», когда к нему и на пушечный выстрел не подпускали ни советских, ни иностранных журналистов. Не забылась наша поездка в Америку, после которой одного моего слова хватило бы для завершения его политической карьеры. Не забылся конфуз на пресс-конференцией в Японии по проблеме «северных территорий» и огромный синяк на лбу после нее. Не забылось, как был придуман и срежиссирован его эффектный выход из КПСС на XXVIII съезде партии. Но главное, не забылось то, кем я был до зачисления к нему в штат. А был я свободным и независимым, никому и ничем не обязанным человеком, который не напрашивался в подсобные рабочие, а откликался на просьбу подсобить. А просьбы порой бывали деликатного, щекотливого свойства.

Ельцин нехотя отрывает взгляд от лежащих перед ним бумаг. В нем чувствуются усталость и раздражение: только тебя мне и не хватало! Понимаю, что сейчас не тот случай, когда надо рассказывать обстоятельно, начиная с предыстории и заканчивая финальной развязкой, а потому сходу даю «залп из главного орудия»:

– Борис Николаевич, получена информация, что Янаев готовит свержение Горбачева.

Похоже, мой доклад не произвел на Ельцина ошеломляющего впечатления. На лице ни малейшей обеспокоенности, будто я рассказал ему не о готовящемся государственном перевороте, а о том, что мой сосед по лестничной клетке не желает убирать кучи дерьма, которые регулярно оставляет возле моей двери его наглая, не приученная к порядку кошка.

– Борис Николаевич, что будем делать?

– Ничего не будем делать.

Ельцин произносит это, не отрывая взгляд от окна, и я понимаю, что разговор исчерпан, а, значит, могу быть свободен. Чтоб как-то скрыть свое разочарование – это что же выходит, зазря я мерз на чертовом бульваре?! – завожу разговор о предстоящей пресс-конференции, но эта тема интересует его еще меньше. Уже у двери слышу за спиной слова: «Вы вот о чем подумайте…» Оборачиваюсь и вижу, что Ельцин сидит все в той же позе и все так же смотрит в окно.

– Семья, вот мое самое уязвимое место! Нужно придумать, где в случае чего я мог бы их спрятать, и чтоб об этом никто ничего не знал.

Мне кажется, что сейчас нужно сделать еще один заход, и я спрашиваю:

– Может, все же стоит как-то заранее упредить?

Ельцин отрывает взгляд от окна и смотрит на меня с нескрываемым недовольством:

– Вы мне рассказали, я вас услышал. Что-то еще не ясно? Подумайте лучше о том, что я сейчас сказал.

Работать сегодня больше не хочется. Звоню Ряшенцеву, предлагаю вместе где-нибудь отобедать. И выпить. Почему-то очень хочется чего-нибудь выпить. Может, потому что замерз утром, как цуцик, и до сих пор не могу согреться? Или потому что настроение после разговора с шефом совсем дрянное. В общем, надо выпить.

Мой друг знает много заведений с хорошей кухней, но в последнее время предпочитает устраивать посиделки у себя в офисе в Хамовниках. Для меня это не лучший вариант, потому как там мы едва ли сможем остаться один на один, но ничего не поделаешь, хозяин – барин. Хорошо хоть уединились у него в кабинете, никто не мешает.

– Ты доложил Ельцину? – в ответ только киваю головой, тем более что рот занят пережевыванием буженины. – И что он сказал?

– Ничего.

– Как это ничего?! Разве то, что рассказал тебе тот мужик от Янаева…

– Он рассказал, я услышал. Что-то еще не ясно?

Ближе к вечеру мороз спал, небо затянули серые тучи, и стоящая в двух шагах Никольская церковь стала дрожащей тенью на белом полотне снегопада. Возле церковных ворот только безногий побирушка в коляске, которого сыновья каждый день привозят сюда на работу на стареньком, но вполне приличного вида Мерседесе. Похоже, многое, если не все, в нашей жизни основано на обмане. И даже не на обмане – на полуправде.

До переломного августа оставалось чуть более полугода…