Повседневная жизнь Москвы в Сталинскую эпоху. 1930-1940 года - Георгий Андреевский Страница 32

Улицы города патрулировали полторы тысячи милиционеров и бригадмильцев. В конце июня 1941 года в Москве стали создаваться так называемые «истребительные батальоны». Основу их составили слушатели Высшей школы войск НКВД во главе с ее начальником генерал-майором Крамарчуком. Помимо борьбы с пожарами во время бомбежек, «истребительные батальоны» занимались борьбой с парашютным десантом противника, помогали милиции поддерживать порядок в городе, охранять военные объекты, ловить диверсантов и сигнальщиков. Последние подавали сигналы вражеским бомбардировщикам. Светили им фонарями, пускали ракеты. Поймать их было не так просто. Сигнальщики вставляли ракетницу в водосточную трубу и стреляли. Пока ракета летела по трубе, ее не было видно и за это время сигнальщики старались улизнуть.

Отряды «истребительного батальона» были созданы во всех районах города. Призывали в них добровольцев, а уже из них райкомы партии и райотделы НКВД отбирали достойных. В Сокольническом районе, например, из трех тысяч добровольцев в батальон приняли пятьсот. Народ в отрядах был самый разношерстный. Немало в них служило и лиц «интеллигентных» профессий, особенно в Советском районе. Служили в батальонах профессора, композиторы, поэты, инженеры, экономисты, студенты.

В конце октября 1941 года Московский городской суд и народные суды стали военными трибуналами. Судьи получили право заканчивать свои приговоры словами: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Рассказывали, что во дворе Московского городского суда (Каланчевская улица, 43) находился сарай, в котором женщина приводила в исполнение приговоры военного трибунала. Возить по городу приговоренных к расстрелу было нерационально. Брать под это дело машину, конвой, рисковать при бомбежках, опасаться того, что приговоренный к расстрелу сбежит, – всё это было лишним в военное время.

Государство при помощи уголовного законодательства пыталось решить многие проблемы. Так, например, в декабре 1941 года оно ввело уголовную ответственность за самовольный уход рабочих и служащих с предприятий авиационной и танковой промышленности, с предприятий военного судостроения, военной химии, вооружения и боеприпасов. Уход с такого предприятия, независимо от того, находилось ли оно в Москве или было эвакуировано, считался дезертирством и карался лишением свободы от пяти до восьми лет.

Те, кто эвакуировался, сохраняли непрерывный рабочий стаж, если в течение трех месяцев, не считая времени на переезд, устраивались работать.

Покидавший Москву должен был поставить об этом в известность домоуправление. Это было необходимо еще и потому, что по месту жительства выдавались карточки. Некоторые несознательные граждане получали их за своих родственников, не сообщая об отъезде последних из Москвы. Их за это судили и сажали. От квартирной платы эвакуированные не освобождались. Квартплату надо было внести заранее или пересылать в домоуправление из эвакуации. Адвокат по фамилии Мирабо, живший в Малом Николопесковском переулке, был даже выселен из квартиры за то, что, исчезнув в июле 1941 года из Москвы на восемь месяцев, не представил в домоуправление ни документа об эвакуации, ни брони на жилплощадь, не сообщил своего нового адреса, а за квартиру задолжал пятьсот рублей. «Паника паникой, а деньги за квартиру надо платить», – решил трибунал.

Проблемы с жильем возникали тогда у многих. Люди, вернувшись из эвакуации, нередко заставали в своих квартирах и комнатах новых жильцов.

В доме 17 по Хлебному переулку проживал гражданин Васс с дочерью и зятем, работником научного института, Трофимовым. В декабре 1941 года Васса, как немца, выслали из Москвы. Эвакуировались и Трофимовы. Вернувшись из эвакуации, они застали в своей квартире нового жильца, Точилину. Трофимов обратился в суд, но суд отказал ему в иске. Оказалось, что согласно закону (постановлению Государственного Комитета Обороны от 30 мая 1944 года), правом на возвращение жилой площади к тому времени пользовались лишь те эвакуированные, которые к моменту издания этого постановления уже имели ученое звание. Трофимов же стал кандидатом наук только 10 ноября 1944 года и права на всю свою квартиру не имел. Поэтому и стали Трофимовы жить вместе с Точилиной.

Казин жил в доме 12 по Пионерской улице. В 1941-м он эвакуировался, а когда вернулся, застал в своей комнате гражданку Смирнову. Она спала на его кровати и носила халат и тапочки его жены. Оказалось, что в дом 4/5 по Раушской набережной, где она раньше жила, попала бомба. Казин посочувствовал Смирновой, но в суд все-таки обратился. Долго с ней судился, пока суд наконец не принял решения о выселении Смирновой. Дело в том, что дом на Раушской «от налета вражеской авиации разрушен не был», как указал суд в своем решении. Он пострадал и нуждался в капитальном ремонте, а поэтому Смирнова после его ремонта должна была вернуться в свою квартиру.

Вообще война задавала судьям трудные вопросы. Ситуации складывались запутанные и сложные.

Споры возникали не только из-за жилплощади, но и из-за детей. Ушел на фронт Иван Иванович Орел. Жена осталась дома с тремя детьми. Сама больная, кормить детей нечем. Сдала она совсем маленького сынишку в детский дом, а оттуда взяла его на воспитание и усыновила гражданка Гинзберг. Отец вернулся с фронта. Жена умерла, сына нет. Нашел его, а новая мать отдавать ребенка не захотела. Обратился в суд. Суд долго думал и не знал, как поступить. Помог случай. Оказалось, что в документах об усыновлении мальчик назван сиротой. Суд уцепился за это обстоятельство и вернул ребенка отцу.

Но все это было потом, в конце войны, а пока у судов, трибуналов и «органов» были другие заботы.

С первых дней войны государство повело борьбу с всевозможными слухами. «Органы» знали, что немцы занимаются «флюстерпропагандой», то есть «пропагандой шепотом». Уже 6 июля 1941 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР, согласно которому «за распространение ложных слухов, возбуждающих тревогу населения, виновные карались тюремным заключением на срок от двух до пяти лет». Указ этот не мог не выйти после того, как Сталин сказал: «… враг коварен, хитер, опытен в обмане и распространении ложных слухов. Нужно учитывать это и не поддаваться на провокацию. Нужно немедленно предавать суду военного трибунала всех, кто своим паникерством и трусостью мешает делу обороны, невзирая на лица…»

Указ, как оказалось, был нужен для привлечения к ответственности тех распространителей слухов, которые не сознавали того, что распространяемые ими измышления могут вызвать тревогу среди населения. Так, по крайней мере, комментировали его ученые.

Тех же, кто, множа слухи, хотел, по мнению следствия, вызвать панику, привлекали к ответственности по статье 58–10 УК РСФСР.

А наслушаться действительно можно было всякого. Говорили об аресте наркома обороны Тимошенко (с 19 июля 1941 года наркомом обороны стал Сталин), об измене руководства Красной армии, о том, что первыми налетами немцев на Москву командовал пропавший в 1937 году при полете на Северный полюс летчик Леваневский, что когда придут немцы, то всех уничтожат, а оставят только врачей и ученых, чтобы те им ботинки чистили, и т. д. и т. п. Заговорили москвичи и о неподготовленности страны к войне, об антинародной политике репрессий, которую проводило государство, о разорении крестьянства и пр. Но не только такие разговоры считались преступными. Преступными считались высказывания, содержащие критику печати, сводок Совинформбюро, книги «Краткий курс истории ВКП(б)», восхваление Германии, ее руководителей и т. д. и т. п.