Загадка гибели шхуны "Святая Анна" - Михаил Чванов Страница 32

И не случайно Альбанов всю оставшуюся жизнь таскал за собой Конрада, а исключительно с целью, чтобы тот вдруг не проболтался.

Впоследствии в своих поисках полярных экспедиций, в том числе в поисках самолета С. А. Леваневского, пропавшего в августе 1937 года при перелете из СССР в США через Северный полюс, я столкнусь с этим не раз: в любой человеческой трагедии искать подленькое. Столкнувшись же с этим в первый раз, я несколько растерялся. Потом возмутился, но опровергать сих «объективистов» нужно было фактами, а их у меня не было.

Чаще других навязывали эту точку зрения люди, имеющие отношение к Арктике очень косвенное, через папу или дядю. А потом — очень легко рассуждать в теплых московских квартирах о поведении людей, оказавшихся в студеных льдах на грани жизни и смерти. Но в доказательство они, как правило, приводили мнение людей, которые к Арктике отношение имели, но проверить, так ли на самом деле думали эти люди, было уже невозможно. Якобы этой точки зрения придерживался полярный радист Борис Александрович Кремер, но самого Бориса Александровича, к сожалению, об этом тоже уже не спросишь. Но Зиновий Михайлович Каневский, известный своими книгами об Арктике, которому я чрезвычайно благодарен за ряд замечаний и уточнений по первому изданию моей книги «Загадка штурмана Альбанова», вышедшей в издательстве «Мысль» в 1978 году, в своем письме ко мне подтверждал это: «Незадолго до кончины Борис Александрович сказал мне: „Вот еще заветная тема есть у меня — Брусилов, Альбанов, „Св. Анна“. Очень страшная была экспедиция, наверняка там кровь лилась, не исключены акты каннибализма“. Я спросил его: „Вам что-нибудь известно определенно?“ Он ответил: „Нет, определенно — ничего. Но кое-что на ум приходит. Во всяком случае этим сюжетом следует заняться. Вот разгружусь с историей полярных станций — и займусь“. И вскоре умер…»

Вот и вся суть этого, мягко говоря, странного принципа: определенно ничего неизвестно, но наверняка там кровь лилась…

Сам же Зиновий Михайлович был противоположного мнения. Позже я получу от него большой пакет: «Посылаю Вам журнал „Знание — сила“ со статьей, написанной как бы в виде рассуждения на тему, заданную Вашей книгой. Это не рецензия, не „отклик читателя“, не реферат, а стремление еще и еще раз поговорить вслух в расчете на самого широкого, довольно многочисленного (учитывая тираж 650 тысяч) читателя на тему чрезвычайно важную и поучительную.

Что касается советов по сути, то пока не могу дать ни единого: эта захватывающая тема кажется мне тупиковой до тех пор, пока не будут обнаружены доставленные Альбановым письма (если они существовали вообще, в чем волей-неволей теперь приходится сомневаться). Заманчива мысль В. А. Троицкого поискать в Норвегии.»

Я торопливо раскрыл присланный им журнал. Статья называлась: «…Решила сделать, что могу». Это, разумеется, о Е. А. Жданко. Что же касается Альбанова, Зиновий Михайлович пишет о нем без всяких двусмысленностей, только с глубочайшим уважением:

«Почему покинул судно Альбанов? Ответ дан им же самим, ответ прямой, искренний, гордый. Впрочем, именно так, откровенно и благородно, написан весь его дневник, который вот уже несколько десятилетий остается одной из любимых книг поколений полярников, да и не только полярников…

Дрейф „Св. Анны“, переход матросов по дрейфующим льдам, мужество наиболее стойких из них, Альбанова и Конрада, стали достоянием Арктики… Благодаря Альбанову, исключительно ему, сделаны замечательные открытия в Арктике, но, разумеется, этим не исчерпывается значение похода штурмана „Св. Анны“. Главное — сам его дневник, который не случайно издавался в пятидесятые годы под названием „Подвиг штурмана Альбанова“. Этим ко многому обязывающим словом называют трехмесячный поход по льдам, стойкость тридцатитрехлетнего штурмана, его беспримерную волю к жизни, веру в спасение.

Строг и безыскусен этот дневник. В нем нет ни малейшей попытки драматизировать или приукрашивать события. Оценки, даваемые штурманом его спутникам, лаконичны и порой безжалостны, однако и о себе Альбанов пишет сурово и честно. Ему столь же трудно и страшно, как и всем остальным, он в особо тяжкую минуту признается: „Да, теперь, пожалуй, и я начинаю падать духом!“ Тем не менее Альбанов находит в себе силы любоваться природой, заносить в дневник красочное и весьма глубокое ее описание и говорит даже, что ему „не хотелось уходить“ с безжизненного, но столь дорогого клочка суши под 81-й параллелью…»

Для меня было важно мнение Зиновия Михайловича. Еще более важным оно стало для меня, когда, несколько лет спустя, открыв его книгу «Это было в полярных широтах», я из предисловия бывшего начальника Управления полярной авиации М. И. Шевелева узнаю, что Зиновий Михайлович имел отношение к Арктике не только как пишущий о ней литератор: «После окончания географического факультета МГУ З. М. Каневский был направлен Главным управлением Северного морского пути на одну из трудных зимовок — полярную станцию „Русская гавань“ на Северном острове Новой земли. В связи с Международным геофизическим годом (1957–1959} „Русской гавани“ была поставлена задача вести систематические гидрологические наблюдения — и с чистой воды, и с морского льда. Суровым был на Крайнем Севере март 1959 года. З. М. Каневский выполнял тогда задание на льду Баренцева моря. Сильные восточные ветры взломали и отогнали лед от берега в районе Русской гавани. Полоска припая сократилась до километра с небольшим. Почти на самой его кромке и проводились так называемые суточные гидрологические наблюдения. Внезапно с гор сорвалась печально знаменитая новоземельская бора, или „восток“, как в старину называли ее поморы. Порывы ветра достигали скорости 40–50 метров в секунду, то есть 150–180 километров в час…

Палатку гидролога разорвало. Оставался небольшой шанс на спасение: добраться до берега, пока не унесло в море узкую полоску припая. Но идти в этой снежной круговерти против ветра было невозможно даже согнувшись — ураган немедленно опрокинет и покатит, как игрушку. Только ползти. Ползти, если даже не останется никаких сил, кроме силы воли. Зиновий Каневский полз 20 часов. Когда кончился ураган, спасательная группа натолкнулась на него недалеко от берега.

Обморожение было жестоким. Пришлось ампутировать обе руки ниже локтей, пальцы ног. Вероятно, пережив подобную трагедию, человек на многом бы поставил точку. И уж, конечно, на Арктике. Но не таков Зиновий Каневский. Он не только пишет книги, он по-прежнему предан Арктике. Бывает там…»

Примерно ту же мысль: «Определенно ничего не известно, но наверняка там кровь лилась», — только, может, в несколько мягкой форме по причине еще малого знакомства в письме ко мне изложил Д. А. Алексеев, сын известного полярного летчика А. Д. Алексеева: «Что касается жестянки с письмами, то с ней действительно загадочная история. То, что они представляли собой определенное компрометирующее Альбанова значение, видно хотя бы из того, что эта жестянка была захвачена двумя беглецами из лагеря. Альбанов, как Вы помните, не только не называет имен этих людей, но и прощает их после того, как он случайно вновь встречает их. Содержание писем, видимо, чрезвычайно интересовало Альбанова, который в общих чертах представлял его. Эти письма он мог просмотреть и ликвидировать на мысе Флора, когда оставался один, и взять соответствующее слово с Конрада. Он не мог этого сделать ранее, так как все время находился среди людей, многие из которых относились к нему враждебно и постарались бы на Большой земле отомстить ему. Версия происходящего на „Св. Анне“ и в пути должна быть только одна — его, Альбанова. И потому письма должны были быть уничтожены любым способом…»