Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России ХХ века - Шейла Фицпатрик Страница 32

Откуда же у Анастасии Плотниковой взялись проблемы с идентичностью? Все получилось самым обычным для Советского Союза образом, благодаря доносу, где излагалась версия ее жизни, отличная от зафиксированной в официальной автобиографии. Это побудило НКВД начать расследование с целью выяснить, не исказила ли Плотникова сведения о себе. Следует подчеркнуть, что, хотя дело могло иметь для Плотниковой весьма серьезные последствия, речь шла не о большом обмане, скандальных открытиях или позорной двойной жизни, а о самых тривиальных обстоятельствах. Плотникова скрывала о себе не больше, чем любой другой советский гражданин, — но этого было достаточно, чтобы ей, как и многим другим, грозила опасность разоблачения.

Разоблачение происходило разными путями. Рассказ человека о себе мог быть подвергнут сомнению в письменном доносе, как в случае с Плотниковой; в ходе рутинной кадровой проверки, периодически проводившейся в государственных учреждениях и партийных организациях; при повышении по службе, выдвижении кандидатом в выборные органы, вступлении в профсоюз, партию, комсомол, даже в пионеры, а также при многих других обстоятельствах. Рассказчик, чья персональная идентичность вызвала подозрения, мог либо покаяться в грехах и заняться самокритикой в надежде на прощение, либо опровергнуть обвинения и перестроить изначальную саморепрезентацию. Иногда такое удавалось, иногда нет. В пору усиленной охоты на ведьм, например в годы Большого террора, спасти идентичность, подвергающуюся атаке, было труднее, чем в обычные времена. Но Анастасии Плотниковой повезло. Спор насчет ее идентичности (во всяком случае тот, о котором нам стало известно благодаря архивам) разгорелся весной 1936 г. — раньше, чем страну охватила истерия Большого террора.

Хотя разоблачение вошло в сталинской России в повседневную практику, подобные споры нельзя назвать тривиальным делом. Даже в обычное время они могли повлечь за собой исключение из партии или увольнение с работы, и эти темные пятна впоследствии тоже пришлось бы по возможности стирать с автобиографии. Советский ритуал «критики и самокритики» — в отличие, кажется, от его китайской коммунистической версии и тем более от аналогичных религиозных ритуалов в христианской традиции — не позволял кающемуся смыть свои «грехи». Темные пятна оставались в личном деле, даже если в виде исключения самокритику признавали удовлетворительной ^[90]. Именно потому, что в советской жизни в этом смысле не существовало второго шанса, так важно было, с одной стороны, скрывать определенные вещи, а с другой — заблаговременно предупреждать появление темного пятна, подчищая страницы биографии.

Коммунистический дискурс об идентичности в 1920-1930-е гг. носил манихейский характер — либо ты союзник советской власти, либо враг. Такая категоричность проявлялась с особой силой (и производила весьма причудливый эффект) в вопросе о классовой идентичности: или ты «пролетарий» и потому прирожденный союзник, или «буржуй» и, следовательно, прирожденный враг. Это категории якобы объективные и научные, а твое субъективное отношение к советской власти или твоя собственная классовая идентичность значения не имеют.

Конечно, это был абсурд и с теоретической, и с прагматической точки зрения. Ни один интеллектуал-марксист не стал бы всерьез утверждать, что классовая идентичность абсолютна, а тем более что она определяется «генеалогически». Старые большевики-интеллигенты периодически критиковали нелепую мысль (столь часто игравшую руководящую роль в советском быту) о наследственности классовой принадлежности («если твой отец был буржуем, значит, и сам ты буржуй»). Даже Сталин в конце концов осудил подобную позицию ^[91]. Абсолютистский подход к классовой идентичности особенно не годился для России первой трети XX в. с ее гигантской социальной неразберихой, текучестью и мобильностью, вызванными войной, революцией и сталинской «революцией сверху» в конце 1920-х годов.

Тем не менее в коммунистическом дискурсе мир по-прежнему делился на агнцев и козлищ, точнее — на агнцев, козлищ и злокозненных «волков в овечьей шкуре», которых каждому коммунисту надлежало выявлять и разоблачать ^[92]. Но сама жесткость и непрактичность этой схемы означала, что непременно должны найтись пути, чтобы обойти ее. Один из таких путей — семейственность, создание в среде коммунистической бюрократии «семейных кругов» взаимного покровительства, где разделение на «своих» и «чужих» проводилось по более персоналистскому принципу Членов собственного «семейства» не разоблачали, а если их пытался разоблачить кто-то со стороны — всеми силами старались ему помешать, хотя бы из чувства самосохранения. И подобного рода побуждения, и манихейское разоблачительное рвение, которому они отчасти преграждали путь, мы можем увидеть в истории о двух лицах Анастасии.

* * *

Как у всех советских граждан в 1930-е гг. (по крайней мере, у всех наемных работников и членов партии), у Плотниковой имелась автобиография, которую она периодически обновляла. Этот официальный документ хранился в ее личном деле вместе со стандартной анкетой из 30-40 вопросов, касавшихся социального происхождения, образования, службы в армии, членства в политических организациях и трудовой деятельности. По обыкновению автобиография отвечала на те же вопросы, но писалась в свободной форме, и в ней могли затрагиваться такие темы, как становление личности автора, его жизненная философия, семейная жизнь и т. п.

Автобиография Плотниковой, датированная 22 мая 1936 г., примечательна своей ясностью, точностью и отсутствием лично-исповедальных мотивов. Имена и место жительства родственников названы полностью, места работы аккуратно перечислены. Все концы тщательно увязаны, автор часто словно предвидит возможные вопросы читателей и дает на них ответы. С технической стороны это образцовая автобиография. И жизнь, рассказанная в ней, по советским понятиям, образцовая.

Вот что рассказывает о себе Плотникова. Ее девичья фамилия Хорева, родилась она в 1893 г. в деревне Понизовье Новгородской губернии, недалеко от Санкт-Петербурга, в бедной семье: «По деревне считались бобыли, т. к. земли не имели, отец имел одну избу на 2-х братьев. Иногда имел корову». Отец, Мирон Хорев, с двенадцати лет работал за плату, и Анастасия называет его «рабочим». Он плотничал, иногда в деревне, но чаще на различных промышленных предприятиях в окрестностях Петербурга. Его жена жила в деревне постоянно (как обычно в семьях крестьян-рабочих, подобных Хореву) и не сопровождала мужа, когда тот уезжал на работу в город. Иногда нанималась батрачкой, вероятно к зажиточным односельчанам.