Великая сталинская империя - Юрий Фролов Страница 32

Насколько эффективно гитлеровцы осуществляли план «Барбаросса», можно судить по одному факту: уже 23 июня разрыв между Северо-Западным и Западным фронтами составил примерно 120–130 километров. И в этом разрыве хозяйничали немцы. Данные об этом тоже легли на стол в Генштабе и попали в толстеющую папку сводок лично для Сталина.

А сам Сталин, железный вождь, каким привыкли его видеть и представлять генералы, по словам заместителя комиссара обороны генерала Воронова, в первые дни войны «…потерял душевное равновесие, был подавлен, нервничал. Когда отдавал распоряжения, то требовал, чтобы они выполнялись в невероятно короткий срок, не принимая во внимание реальные возможности. Он имел неверное представление о масштабах войны и о тех силах и вооружениях, которые могли бы остановить наступление врага по фронту от моря до моря. Он постоянно высказывал убеждение, что враг скоро будет остановлен».

Это свидетельство говорит о том, что Сталин действительно жил иллюзиями о том могуществе Красной Армии, которого на самом деле не было, вернее — силы были, но не было массы командиров разного ранга, с одинаковым искусством владевших при мобильном бое тактикой обороны и стремительного контрнаступления… А стратегия наступления, отрабатывающаяся до этого по доктрине «бей врага на его территории», устарела и не соответствовала требованиям механизированной войны с четким взаимодействием современных родов войск. Отвлечемся и скажем, что Сталин под влиянием Буденного верил, что кавалерия способна осуществить не менее эффективное наступление, чем танковая колонна. А на самом деле было немало случаев, когда на наступающие вражеские бронемашины наша кавалерия старалась налететь сбоку из укрытия и… из седла поразить стального монстра связкой гранат. И при этом, как правило, такие герои-казаки гибли или от осколков собственных гранат, рикошетировавших от брони, либо от пуль идущей за танками пехоты.

Вот где можно с двояким смыслом привести сталинский афоризм: «Кадры решают все!» Начало войны показало, что за редким исключением у нас от Генштаба до командира батальона не было нужного количества кадров, способных с минимальными потерями остановить врага, обескровить, а затем обратить в бегство и разгромить. Не той школы выучки придерживались товарищи консерваторы, пренебрегали опытом Второй мировой. А зря. И одновременно по числу стремительно возрастающих немецких потерь можно сказать, что у нас среди простых полевых лейтенантов-мальчишек и бойцов было немало смельчаков, сумевших ценой своей жизни наносить врагу ощутимый урон, воевать против вдвое-впятеро превосходящего врага. Вот эти кадры и выигрывали даже бездарно спланированные советскими генералами сражения последующих лет (вспомним, как Жуков угробил на Зееловских высотах в Германии около 300 тысяч солдат!).

К концу первого дня войны Сталин убедился, что армия у него не настолько победоносная, как он думал. Именно это и вызвало у него депрессию, потрясение, а не то, что Гитлер «коварно обманул его, нарушив советско-германский пакт 1939 г.», — как было принято официально считать у нас долгие годы. Сталин переживал из-за своих просчетов при определении основных направлений развития и совершенствования Вооруженных Сил, а не из-за вероломства фюрера, к которому он был готов с начала 1941 года, только открыто не говорил об этом. Именно такой вывод следует из его реплик, намеков, косвенных изречений в более поздних разговорах с соратниками и самим Жуковым, которого он приблизил к себе с начала войны, убедившись в полной бездарности Ворошилова и Буденного.

Сталин был настолько раздражен, что при посещении Наркомата обороны, после выслушивания короткого доклада о кошмарной ситуации на фронтах, потерял свое обычное кавказское хладнокровие, выдержку и разразился нецензурной бранью, обрушившись на всех присутствующих и отсутствующих генералов.

Похоже, после этого визита он по-настоящему осознал масштабы грозящей стране катастрофы. И многое, очень многое в судьбе Москвы зависело от положения под Минском, где две немецкие танковые группы окружали многочисленные советские силы. Связь с ними была потеряна, и ничего нельзя было предпринять, чтобы предотвратить окружение. Эксперты последующего времени считали, что будь связь, командиры из под Минска дали бы ориентировочные координаты продвижений окружающего их противника, и Жуков смог бы поднять бомбардировочную авиацию под прикрытием истребителей для того, чтобы помешать гитлеровцам, невзирая на превосходство немецких самолетов в небе. Но такой возможности не было.

После посещения Наркомата обороны Сталин два-три дня нелюдимо провел на своей даче в Кунцево — в отчаянии от того, что гибли значительные соединения так старательно создаваемой им на свой манер армады, а он и его генералы не могли ничего предпринять для ее спасения и отражения нападения врага. Скорее всего, в эти дни затворничества, когда страна с нетерпением ждала его голоса, решения, мудрого решения, «великий вождь и учитель» наконец понял свою роковую ошибку, когда поверил в силу советско-германского пакта. А ведь он надеялся вместе с немцами, социалистами на свой манер, нанести сокрушительный удар мировой буржуазии. Но Гитлер был совершенно иным социалистом — «коричневым». Сталин же был «красным». И они не нашли общего языка. Это предположение о сути душевной драмы Сталина находит подтверждение в воспоминаниях дочери Сталина — Светланы:

«Он не мог предположить и предвидеть, что пакт 1939 года, который он считал своим детищем и результатом его великой хитрости, будет нарушен врагом, более хитрым, чем он сам. Это и была основная причина его депрессии в начале войны. (Это не совсем главная причина. — Авт.) Это было его огромной политической ошибкой. Даже когда война уже кончалась, он часто любил повторять: «Эх, вместе с немцами мы были бы непобедимы». Но никогда не признавал своих ошибок».

Предпоследняя фраза цитаты достойна долгих размышлений над тайными мыслями недоверчивого, молчаливого вождя. Оговоримся и подчеркнем, что Сталин в семейной жизни был тоже скрытен и при детях почти никогда конкретно не говорил о государственных делах — разве что обмолвится с кем-то из важных правительственных или партийных гостей несколькими словами, из которых дети мало что понимали. Эго достоверно известно. Так что дочь Сталина, хотя и чувствовала настроения своего отца, но не знала истинного хода его государственных мыслей, и потому делать однозначные безапелляционные выводы из ее воспоминаний о Сталине не следует. Хотя Светлана часто близка к истине, если сравнить ее некоторые наблюдения со свидетельствами тех, кто близко знал вождя и много лет работал с ним.

Исчезновение Сталина — и это тоже важно для оценки степени могущества и влияния диктатора — отрицательно сказалось на действиях и решениях Генштаба: многие важные вопросы, которые горой копились день ото дня, можно было наверняка решить только с его ведома. А некоторые нерешительные руководители из Генштаба и других наркоматов ждали появления Сталина и постоянно осведомлялись но своим каналам, где же он. И туг упущенное время — дни и даже часы — играло на пользу агрессору. Понимал ли эго Сталин, не ко времени занявшись размышлениями о судьбах страны? «Надо было действовать, а не в трансе сидеть», — как-то резко ответил Жуков в 1960 году одному из маститых историков, когда тот спросил его мнение по поводу недельной отлучки Сталина в начале войны.