История географических карт - Ллойд Арнольд Браун Страница 32

Начиная с 27 г., когда Октавиан объявил себя Августом Цезарем, империя римлян процветала. Не успели высохнуть чернила на тексте Птолемеевой «Географии», как Средиземное море превратилось в Римское озеро; его со всех сторон окружали римские провинции и территории, платившие цезарю дань. Для римлян Mare Nostrum и правда стало «Нашим морем». От берегов Средиземного и Черного морей веером расходились прекрасные дороги, образовывавшие сложную сеть; по большей части этих дорог можно было проехать в любое время года. Как следует размеченные и хорошо охраняемые, они протянулись через весь населенный мир от Британии и Испании на западе до реки Евфрат на востоке. Это было недвусмысленное приглашение в путь, и оно не осталось без ответа. Тем временем Средиземное море было очищено от пиратов, и по всему побережью началась бойкая торговля. Фактически в это время в этом районе путешествия – и деловые, и ради развлечения – были безопаснее, чем когда бы то ни было до или после, вплоть до появления пароходов. Дело облегчалось еще и тем, что на общем языке – греческом – говорили во всех торговых городах, что общая система законов связывала провинции воедино и что единая государственная монета служила законным платежным средством везде, куда только мог поехать здравомыслящий римлянин.

Но, несмотря на видимость внешнего порядка, в империи не все было ладно. На границах ощущалось постоянное давление варваров Германии и Персии. Внутренняя ситуация тоже была сложной. Медленно, но верно власть в империи переводилась на военную основу, несмотря на попытку Марка Севера Александра возродить «конституционное» правительство. Интриги, и гражданские, и военные, были в порядке вещей, а плоды пожинал успешный военачальник, часто необразованный провинциал. На некоторое время сенаторов сменили всадники; гражданская администрация оказалась поглощена армией, которая свободно ставила и убирала императоров. Интеллектуальная жизнь пришла в упадок, и стоицизм – преобладающая философия романского мира – вынужден был конкурировать с всевозможными восточными культами; они вползали в обиход вместе с другими экзотическими вещами, которые привозили издалека путешественники-миссионеры.

Народ оказался готов к новой философии или, вообще говоря, к чему угодно, что помогло бы людям забыть собственные проблемы; все, кроме самых богатых землевладельцев, были задавлены непомерными налогами. Труд и собственность оценивались в единицах земли способной родить пшеницу. В суды, почти прекратившие свою деятельность, никто уже не обращался за помощью, и у вольноотпущенника, если он не хотел стать крепостным в крупном имении, выбор был небольшой – бежать из страны или уйти в монастырь. Ремесленников и купцов тщательно контролировали и облагали налогами по полной программе, так что у людей не оставалось никакого стимула хорошо работать – да и вообще работать, коли на то пошло. В этих обстоятельствах массы потеряли интерес к своему правительству, к своей религии и к самой своей жизни. Вторжение варваров, вместо того чтобы внушать ужас, могло показаться желанным облегчением гнета. Новый языческий культ с Дальнего Востока, фантастический по концепции и суровый к своим приверженцам, по крайней мере, нес с собой перемены.

Упадок классической учености и растущее отчаяние масс сделали Рим чрезвычайно восприимчивым к новым веяниям и оккультным философиям, потихоньку проникавшим в империю. Отовсюду беспрепятственно приезжали миссионеры и активные приверженцы новых сект, жрецы и пророки. Все дороги вели в Рим – город-любитель и защитник культов, центр римской мощи, трибуна, с которой любой проповедник мог прокричать на весь мир о своих религиозных взглядах. К умирающим религиям Древней Греции и Древнего Рима, которые в значительной степени лишились влияния, добавился культ Кибелы с его таинственными обрядами, впадением в транс и ритуальным безумием, с его гимнами и оргиастическими танцами. Из Египта пришел культ Изиды, к тому времени уже хорошо организованный: с готовыми молитвенниками и служебниками, с тщательно разработанным церемониалом. И одновременно из ниоткуда – казалось, из пустоты – появилась новая религия, которая, как стало вскоре ясно, угрожает всем остальным: ее одновременно боялись и ненавидели, о ее последователях говорили как о «третьей расе». Религия эта называлась христианством; в центре ее находилась фигура назареянина по имени Иисус, которого называли «помазанником» (Christos по-гречески).

Главный персонаж нового религиозного движения умер бесславной смертью – он был распят по решению иудейского Синедриона (Верховного суда Иудеи) при молчаливом одобрении Понтия Пилата, прокуратора Иудеи. Пилат не мог согласиться с бунтарскими претензиями этого Иисуса. Однако новая вера не умерла вместе со своим основателем, его ближайшие последователи под предводительством страстного апостола Павла сумели распространить его учение и организовать его последователей. Первое время новая вера привлекала новых сторонников из бедных классов: рабов, вольноотпущенников и рабочих, с небольшой прослойкой богатых и образованных людей. Однако при общем упадке прочих религий христианство набирало силу, и к концу II века новая религия приобрела множество сторонников из всех слоев общества – сенаторов и всадников, уважаемых адвокатов и врачей, военных и гражданских чиновников, судей и губернаторов. Ничто, кроме армии, не могло сравниться с церковью по степени организации; несмотря на оппозицию и решительные преследования, христианство поглотило эллинизм. Презираемая и осыпаемая оскорблениями «третья раса» превратилась внутри империи в новую нацию. Ее церкви были многочисленны и независимы, ими управлял совет старейшин (пресвитеров); у нее появилась собственная литература, бравшая начало в Евангелиях и апостольских посланиях ее лидеров и пророков.

Раннее христианство легко было принять. Его законы были простыми, жесткими и однозначными; оно много обещало и мало требовало – кроме веры, – в то время как повседневный мир, наоборот, требовал много и не давал ничего, кроме душевного смятения и физической усталости. Суровые жизненные реалии и мириады неразгаданных загадок Вселенной ничего уже не значили для апатичных созданий, равнодушно наблюдавших, как распадается правительство и втаптывается в грязь культура. Таким образом, христианство возобладало; оно охватило лучшие умы Европы и подчинило их своей воле. Наука хоть и не умерла, но впала в коматозное состояние.

Интеллектуальный сумрак раннего Средневековья (начиная с 300 г.) в значительной степени объяснялся всего лишь тем, что новообретенный путь к славе и потрясающие перспективы загробной жизни полностью захватили воображение человека. Такие авторы, как Страбон и Птолемей, Евклид и Архимед сделались сомнительными. Человеческий опыт, пристальное наблюдение за природными явлениями больше не имели значения. Письменная история была отвергнута, а если она к тому же противоречила Священному Писанию, ее следовало заклеймить как языческую и, следовательно, лживую. Светильник научного знания, в котором и в лучшие времена едва теплился дрожащий огонек, на время совсем пропал в ослепительном свете религиозного восторга.

Раннее Средневековье рассматривало научные доктрины в лучшем случае как неуместные и ненужные, в худшем – как опасные. Христианская церковь позволяла себе поддерживать искусства и даже литературу, поскольку их можно было использовать надлежащим образом – как средства для выражения благоговения. Для поддержки и одобрения науки, включая картографию, такое оправдание не годилось. Человечеству должно быть достаточно интеллектуальной и духовной поддержки церкви, и церковь, начиная с Лактантия (ок. 300 г.), объявила научные занятия бессмысленными и ни к чему не ведущими. Некоторые из Отцов Церкви шли еще дальше и торжественно объявляли, что научные теории не только противоречат Писанию, но и опасны. Когда папа Захария (в 741 г.) подробно раскритиковал и осудил научные взгляды Виргилия – ученого епископа Зальцбургского, он объявил их «противоестественной и чудовищной доктриной». Однако реакция церкви на взгляды упрямых мыслителей вроде Виргилия не всегда была столь спокойной. По мере того как росла духовная и мирская власть христианской церкви, преследования независимой мысли, не желавшей идти в ногу с теологией, приобрели размах и решительность, не уступавшие фанатизму, с которым Мессий Квинт Траян Деций начинал первые массовые гонения на христиан.