Чапаев - Павел Аптекарь Страница 32

Красные командиры слушали не всегда понятные им рассуждения о военной истории, лекции по военной географии и подробнейшие рассказы о тактике артиллерии, начинавшиеся чуть ли не с применения греческих катапульт и византийских метательных машин. «Преподаватели были разными. Одни из них являлись, по-видимому, опытными командирами, но читали лекции плохо… Другие были способными лекторами, но не для данной аудитории, где вместо привычного для них избранного офицерства сидели вчерашние рабочие и крестьяне, многие с весьма слабой общеобразовательной подготовкой. Были, конечно, и те, которые умели устанавливать контакт с аудиторией, освещали вопросы популярно и в то же время научно, поэтому и пользовались всеобщим уважением и любовью у слушателей», — писал Мерецков.

Проблемой нашего героя кроме низкого образовательного уровня и предвзятого отношения к «бывшим» было высокое самомнение, уверенность, отчасти оправданная, что он — человек исключительного военного таланта. Чапаев крайне болезненно реагировал на любое несогласие со своей версией или присущее профессорам ироническое отношение к слушателям, воспринимал свои отношения с преподавателями как едва ли не продолжение Гражданской войны в красном тылу. Иван Тюленев вспоминал, что наш герой вспылил после дискуссии с профессором военной истории и стратегии Александром Свечиным. Замечание преподавателя: «Вероятно, товарищ Чапаев, если бы римской конницей командовали вы, то сегодня мы говорили бы о разгроме Ганнибала римлянами» — Чапаев встретил в штыки: «Мы уже показали таким, как вы, генералам, как надо воевать!»

Евгения Чапаева утверждает, что слушатели академии «каждый раз устраивали Свечину обструкцию». Но однокурсники Чапаева это не подтверждают. Тюленев отмечал, что Свечин безукоризненно знал свой предмет, хорошо учил слушателей. «Это был один из тех военных специалистов, которые сумели трезво оценить обстановку в России и встали на службу той настоящей Родине, за которую воевал народ», — писал генерал. Мерецков называл Свечина «замечательным преподавателем», который произвел на него большое впечатление благодаря эрудиции и оригинальному мышлению.

В другой раз, по расхожей версии, Чапаев сошелся в словесной дуэли с преподавателем военной географии. Поняв, что «плавает» в местонахождении и направлении течения европейских рек, он потребовал от профессора показать, где находится река Солянка, на берегах которой он воевал летом 1918 года с казаками. И был очень доволен, что срезал «генерала», не знавшего важнейшего, по мнению нашего героя, театра военных действий, где он разбил казаков. Немало слушателей, несмотря на большой апломб («если подучусь, смогу и в мировом масштабе»), в силу ограниченного кругозора не вполне осознавали, зачем им нужно знать географию и экономику дальних стран, психологию и военную экономику. Прикладные знания для них были важнее фундаментальных и теоретических. «Нужно, конечно, иметь в виду, что для Чапаева, обладавшего живым практическим умом, но не имевшего достаточной общеобразовательной подготовки, учебный план Академии Генерального штаба того времени был весьма труден», — отмечали авторы публикации в «Военно-историческом журнале».

Впрочем, как писал впоследствии в «Красной звезде» один из профессоров академии Василий Новицкий (брат бывшего генерала Федора Новицкого, начальника штаба и помощника командующего 4-й армией у Михаила Фрунзе, который знал начдива): «Многие склонны были считать, что Чапаев не любил науки и пренебрежительно относился вообще к учению… что он склонен был действовать исключительно по наитию. Это глубоко неверно. Чапаев, как редко кто, отличался необычайной усидчивостью и упорством в деле того, что от него потребуется».

Но если сравнивать Чапаева и Тюленева, который, как и наш герой, имел низшее образование, то получится, что у второго оказалось больше выдержки и усердия для освоения сложной программы. Чапаев же, похоже, окончательно решил, что академия — не для него. 24 декабря 1918 года он пишет члену РВС 4-й армии, своему знакомому Линдову (орфография и пунктуация оригинала сохранены): «Прошу Вас отозвать меня в штаб 4-й армии на какую небудь должность командиром или комиссаром в любой полк, так что преподаванья Академий мне неприносит некакой пользы. Что преподают я ето прошел на прахтеки вы знаете что я нуждаюсь в общеобразовательном цензе который здесь я неполучаю.

И томится понапрасно в стенах я несогласен ето мне кажется тюрмой и прошу еще покорно не морить меня в такой неволи. Я хочу работать а нележать и если вы меня неодзовете я пойду к доктору который меня освободит и я буду лежать без полезно но я хочу работат и помогат Вам. Если вы хотите чтобы я вам помогал я судовольствием буду к вашим услугам». Ответ Линдова был отрицательным: «Указать Чапаеву, что мы не имеем права его отрывать из академии, так как он послан туда по распоряжению председателя Реввоенсовета».

Но Чапаева уже было трудно остановить. В приказе о его отчислении из академии указано, что он «не прибыл из отпуска». Но ни в декабрьских, ни в январских приказах сведений об убытии начдива в отпуск нет. По всей вероятности, руководство академии решило не афишировать факт самовольной отлучки нашего героя, который в условиях военного времени мог быть расценен как дезертирство. Поэтому начальник и комиссар академии предпочли сделать хорошую мину: в мае, когда был издан приказ об отчислении, они уже знали, что Чапаев не скрывался от службы, а отбыл обратно на фронт.

Пребывание Чапаева в академии при внимательном рассмотрении оказалось даже более коротким, чем передавал Дмитрий Фурманов (два месяца). Впрочем, и сам Чапаев, если верить автору романа, говорил, что он «болтался» в Москве. Судя по документам, наш герой находился в доме на Воздвиженке меньше месяца. Краткий срок пребывания в академии показывает, что наш герой не пытался наладить контакт с преподавателями, не стремился получить дополнительные лекции и нагнать отставание в общем образовании. За такое короткое время невозможно было получить даже минимальные знания. В любом случае мемориальная доска в честь Чапаева на здании, в котором он практически не учился, выглядит несколько странно.

Свое пребывание в Москве на Воздвиженке Чапаев воспринимал с раздражением. «В академьях мы не учены… Да мы без академьев… У нас по-мужицки и то выходит… Мы погонов не носили генеральских, да и без них, слава богу, не каждый такой стратех будет…»

Впрочем, по воспоминаниям других близких соратников Чапаева, он понимал значение академического обучения военному искусству. Однажды, по словам Ивана Кутякова, кто-то задал ему вопрос, чему же все-таки он научился в Академии Генерального штаба. Чапаев улыбнулся: «Скажу прямо: топографию усвоил прилично. Я могу, например, из квадратного дюйма десятиверстной карты сделать верстовку и двухверстовку, чего вы, ребята, не сумеете сделать». По свидетельству того же Кутякова, Чапаев не раз утверждал, что «Академия — великое дело», и лично отобрал 10–12 командиров для отправки на учебу.

Тем не менее короткая история больше похожа на роман-приключение и многочисленные анекдоты, чем на обучение или даже подход к нему. Это классический пример того, как партийная логика и политическая целесообразность перевесили все аргументы против обучения, в том числе более чем недостаточный уровень образования нашего героя. Для болезненно самолюбивого Чапаева очевидная невозможность освоить программу была сильным ударом. Он предпочел остаться командиром-самоучкой, в чем и преуспел, подтвердив статус выдающегося самородка. Поэтому едва начатое высшее военное образование нашего героя — не повод ни для самодовольства, ни для самоуничижения, ни для насмешек.