Военные мемуары. Единство. 1942-1944 - Шарль де Голль Страница 32

4 марта в Алжире был обнародован новый статут «Легиона комбатантов» ^[55]. 5 марта Жиро объявил по радио: «Франция не имеет расистских предрассудков». 8 марта по его приказу был изъят из обращения номер «Журналь оффисьель д’Африк дю Нор», вышедший накануне, в котором, как и в предыдущих, были опубликованы декреты маршала Петена, переданные по радио. 14 марта на собрании эльзесцев и лотаринщев Жиро выступил с речью, осуждавшей Виши и прославляющей республику. 15 марта он писал генералу Катру: «Я считал необходимым изложить вчера публично принципы, которые определяют мои действия. Таким образом, между нами не остается никаких недомолвок… Я готов принять генерала де Голля, чтобы определить конкретную форму объединения. Прошу вас сообщить ему об этом». 18 марта он подписал ряд приказов, отменяющих во многих областях законодательство Виши.

На следующий день Черчилль и Корделл Хэлл, которые в свое время, казалось, даже не заметили меморандума Французского национального комитета, заявили, что их правительства полностью одобрили принципы генерала Жиро. 19 марта генерал Ногес, а 21 марта генерал-губернатор Буассон объявили о своем полном согласии «с республиканскими действиями и речами» «гражданского и военного главнокомандующего». Вслед, за тем генерал Бержере, Риго, Лемегр-Дюбрейль подали в отставку и освободили занимаемые ими места. По мере того как развертывались все эти события и делались все эти жесты, большинство газет и комментаторов Америки и Англии усиливали хвалебную кампанию и стали торопить Сражающуюся Францию присоединиться к Жиро, против которого, как они считали, «голлисты» уже не могли больше выдвигать никаких серьезных возражений.

Однако, стараясь извлечь как можно больше выгод из произнесенной 14 марта генералом Жиро речи и из послания, которое вручил мне по его просьбе генерал Катру, Французский национальный комитет объявил, что «заявления, сделанные в Алжире, во многих отношениях означают приближение к концепции Сражающейся Франции в том виде, в каком она была принята в июне 1940, а затем вновь выражена в меморандуме от 23 февраля». Я лично довел до сведения генерала Жиро, что «получил послание с удовольствием и рассчитываю в скором времени прибыть в Северную Африку». Я объявил об этой новости по радио, говоря о национальном объединении в таких выражениях и в таких тонах, что мои слушатели могли убедиться, что французское объединение не изменило своему лидеру, а он — своим принципам. Я телеграфировал генералу Эйзенхауэру, что был бы рад увидеться с ним по прибытии в Алжир, на что он ответил, что также будет весьма рад. Я просил английское правительство предоставить мне самолет. Но одновременно я заявил во всеуслышание, что неукоснительно держусь своей, всем достаточно хорошо известной позиции и что не отправлюсь в путь, пока Французский национальный комитет не получит из Алжира удовлетворительного ответа на меморандум от 23 февраля. Тогда чтобы нас смирить — были предприняты самые решительные меры.

Макмиллан открыл огонь. 17 марта в Алжире он в отсутствие генерала Катру пригласил к себе Ги де Шарбоньера… «Теперь, — сказал он, — когда гражданский и военный главнокомандующий публично присоединился к принципам, провозглашенным Сражающейся Францией, ничто не мешает объединению вокруг генерала Жиро». Так как Шарбоньер стал возражать, английский министр разразился яростной вспышкой гнева. «Если генерал де Голль, — кричал он, и сейчас отказывается от протянутой ему руки, знайте, что Америка и Англия откажутся от него и он станет ничем». Хотя Макмиллан в течение дальнейшего разговора проявил большую сдержанность, его демарш был прямой атакой.

Следующую атаку повел нью-йоркский архиепископ Спеллман ^[56]. Он прибыл в Алжир и захотел повидаться со мной, дав понять, что выполняет поручение президента США. 23 марта я встретился с архиепископом-послом. Этот прелат, преисполненный самого возвышенного благочестия, подходил к проблемам мира сего с подчеркнутым желанием послужить делу Божию. Но, как бы ни был человек благочестив, дела все же остаются делами. Поэтому-то архиепископ нью-йоркский с большим упорством наставлял меня в мудрости.

«Свобода, равенство, милосердие» — таков девиз, который, по его мнению, должен был определять мой образ действий. «Свобода» означала то, что я должен был воздерживаться ставить свои условия касательно объединения Сражающейся Франции с генералом Жиро; «равенство» — что мне следовало бы войти в триумвират, о котором мне говорили в Анфе; «милосердие» должно было означать прощение людям, занимавшим определенные посты в Алжире, Рабате и Дакаре. «Подумайте только, — увещевал меня монсеньер Спеллман, — какое несчастье будет для вас, если вам откажут в благах на том основании, что вы отказываете в них другим? Вы представляете себе, что значит для вас быть обреченным оставаться в Англии и быть отстраненным от всякого действия, а тем временем без вас будут освобождать Францию?»

Я ответил архиепископу, что в таком случае освобождения Франции вообще не произойдет, поскольку победа будет означать для моей страны, что англо-американцы навяжут ей угодную им власть на место той, которая господствовала благодаря немцам. Можно заранее быть уверенным, что в таком случае французский народ пойдет не за теми и не за другими освободителями, а за третьими, от которых не поздоровится западным союзникам. Лучше всего дать свершиться национальной воле. В заключение я сказал архиепископу, что эта воля уже проявляет себя вопреки всем препятствиям. В качестве примера я сослался на умонастроения в Северной Африке, на поведение наших моряков и особенно на вести, идущие из Франции.

В общем и целом монсеньер Спеллман, казалось, был не особенно раздосадован. Должен даже сказать, что как позже мне стало известно, я в результате наших бесед завоевал его симпатии.

Вскоре дал о себе знать Черчилль. 2 апреля по его просьбе я в сопровождении Массигли отправился к нему. Премьер-министр, у которого находился сэр Александр Кадоган, заявил мне, что мой приезд в Алжир может создать серьезные осложнения, если до того не будет достигнуто соглашение между Жиро и мною. Под соглашением Черчилль, конечно, подразумевал полное принятие всех условий, о которых мне официально сообщили в Анфе. в противном случае, указал он, мое присутствие в Северной Африке может иметь нежелательные последствия с точки зрения как общественного порядка, так и военной обстановки. Самолет, который я просил мне предоставить, готов, уверял меня премьер-министр. Но не разумнее ли со всех точек зрения отложить отъезд, пока не вернется Иден, находящийся в Соединенных Штатах, и пока генерал Катру, только неделю назад прибывший в Алжир, успеет оказать там свое влияние? Мне хотелось, чтобы Черчилль открылся до конца, и поэтому, распрощавшись с ним, я публично заявил, что по-прежнему настаиваю на своей поездке в Алжир и не принимаю никаких условий. Тогда премьер-министр сказал, что отложить поездку просит меня генерал Эйзенхауэр. Но мне вскоре удалось выяснить, что генерал Эйзенхауэр вообще ни о чем не просил, и Черчилль вынужден был объявить, что демарш сделан по его личной инициативе и что именно он возражал против моей поездки.