Неизвестный Алексеев. Неизданная проза Геннадия Алексеева - Геннадий Алексеев Страница 32

6.1

И. Н. Пунина вернулась из Италии. Она сопровождала Ахматову. В облике И. Н. появилось что-то новое, некая «печать заграницы». Анне Андреевне вручили премию «Этна Таормина».

8.1

Приехал к П. Спит, сжавшись калачиком. На столе пустая коньячная бутылка. В мастерской холодно, сумеречно.

Написал записку: «Приходил. Привет!» И ушел.

На площади долго смотрел, как убирают снег. Страшные машины глотают его, ритмично двигая чудовищными челюстями.

9.1

И все же Россию всегда спасали ее пространства, ее морозы и бездорожье.

Кутузов все понимал, но Наполеона победил не он.

Гитлер поздно начал. Если бы он начал в мае, неизвестно, чем бы это кончилось.

15.1

Р. спросил у Н. – не спивается ли Алексеев?

– Вроде бы еще нет, – ответила Н.

Я редко прихожу в редакцию к Р. Но каждый раз немного выпивши. В трезвом виде мне почему-то не хочется идти в редакцию.

19.1

Написаны горы книг, где авторы, побуждаемые добрыми намерениями, говорят полуправду. Романы, стихи, книги об искусстве, об истории и т. п. Выработалась своеобразная манера, некое подобие эзопова языка. Потрачена масса времени, сил, изобретательности на эту иносказательность и недосказанность. У Бурова, например, длиннейшие и эффектнейшие рассуждения о вреде академизма, о его мертвенности, нелепости и антихудожественности. И будто бы даже конструктивизм тут виновен – слишком-де был современен! А дело выеденного яйца не стоит. Правду можно было сказать в одной фразе. Для полуправды потребовалось написать книгу.

20.1

Мир Академии художеств. Академические коридоры. Академические лестницы. Академические уборные и изразцовые печи с вазами по углам. Бородатые парни в свитерах. Девушки в черных чулках – курят. Не просто современные, но индивидуально современные – у каждой есть во внешности нечто специально изобретенное: необычно подстриженная челка, яркий шарф на плечах, особый цвет губной помады…

В академии экзамены. Студенты томятся в коридорах у дверей аудиторий, судорожно листают книги. По углам плачут в промокшие платочки провалившиеся студентки.

Кафе в подвальчике напротив моста Шмидта. Окно на уровне земли. Видны животы проходящих машин. Интересно смотреть; как автобусы взбираются на горб моста и исчезают за ним, будто проваливаются в преисподнюю.

22.1

Первый раз приснилась Сюзи. Она замужем за военным. Остепенилась. У нее мальчик лет четырех, кудрявый, светловолосый, голубоглазый.

Стихи должны быть такими же голыми, как нынешняя архитектура. Конструкция их должна четко читаться. И никаких украшений. Поэзия мысли плюс поэзия рациональной конструкции, и все.

25.1

Новые стихи Евтушенко в «Знамени». Ужасно длинные. Главная тема – самобичевание.

27.1

Искусство всегда страдало от персонификации. Прекрасная вещь, созданная неизвестным, ценится меньше, чем неудача, подписанная знаменитостью. Картины «неизвестных авторов» заполняют провинциальные музеи. Но среди них попадаются шедевры.

29.1

«Проблема дураков» становится актуальной. Сытый, но не слишком умный молодой человек бесится – в утонченно-интеллектуальном веке ему предоставлена роль статиста, это его раздражает, он рвется на передний план и бьет посуду.

Пропасть между интеллектуалами и массой будет все расширяться. Кто знает, чем это кончится?

Атеизм – признак старости человечества. Все крупнейшие деяния людей в той или иной степени связаны с религиозным чувством. Древнеегипетская живопись, готическая архитектура, крестовые походы, французская революция, русский раскол – великое искусство, блистательные войны, страстная самоотверженность.

Скепсис бесплоден.

Атеизм толпы ужасен. Но какого бога можно ей предложить? Мао Цзэдуна? Рядом с Христом и Магометом он как-то не смотрится.

Фанатизм толпы тоже ужасен. Китайцы дичают на глазах.

2.2

Временами я наполняюсь отвращением, как ведро – помоями, отвращением к своей комнате, к книгам на полке, к культуре, к истории, к будущему, к людям и к самому себе. Помои надо вынести, надо выплеснуть их в помойную яму, но мне противно браться за поганое ведро, и оно долго стоит и смердит.

Но временами же встречаешь на улице девушку лет восемнадцати в скромненьком пальтишке с дешевеньким мехом. Стоит она у витрины и разглядывает какой-нибудь лифчик с кружевами. В лице у нее такой интерес, такое увлечение, что становится завидно и удивительно, становится ясно, что все можно начать сначала, с лифчика – еще не поздно.

Эрмитаж.

Две девочки лет по пятнадцати в зале Ван Дейка.

– Смотри – что больше всего освещено на портрете?

– Лицо.

– Вот именно!

Группа иностранцев неизвестной национальности фотографируется на лестнице Кленце. Вспышка магния – и пошли дальше.

Плодовитость Рубенса удручает.

«Снятие с креста». У Магдалины роскошные золотые волосы, изумительное атласное платье. А на тухлого, синего спасителя и глядеть не хочется.

С равным успехом Рубенс мог писать одни натюрморты. С его полотен стекает жир, они пропитаны сытым самодовольством. Наверное, он любил поесть. Впрочем, он был человек светский и сдерживался на людях. Это было для него сущим мучением. Дома он выгонял слугу, запирался и жрал в свое удовольствие – свинину, курятину, куропаток, рыбу, омаров, зайцев – все то, что рисовал Снейдерс.

Якоб Дюк – «Веселое общество». Кукольные фигурки в нелепых позах, и в углу, на краю стола, изумительный крошечный натюрморт: бокал из толстого дымчатого хрусталя на белой смятой салфетке.

Снейдерс сделал натюрморт монументальным. «Малые голландцы» были скромнее и простодушнее. С каким наслаждением, высунув язык, время от времени прищуриваясь и откидываясь назад, художник выписывал тонюсенькой кисточкой муху, ползущую по румяному яблоку! Муха изображена в натуральную величину. На ее крылышках видны все прожилки, на лапках заметны ворсинки. Если взять лупу, можно, наверное, разглядеть и другие подробности. После египетских рельефов это кажется детским баловством или шизофренией – манией натурализма.

В пейзаже голландский натурализм оказывается несостоятельным. Живописцы вырисовывали на деревьях все листики, но деревья получались не живые – условные. Нам эта условность нравится, голландцев же она, наверное, не удовлетворяла, но они боялись обобщений и упорно рисовали листики. Живыми деревья стали только у Коро.

У Строцци («Исцеление Товита») ангел рыжий и краснощекий, а крылья у него белые, как положено. Было бы здорово, если бы Строцци сделал ангелу рябенькие крылья, веснушчатые.