Сергей Бондарчук. Его война и мир - Ольга Палатникова Страница 32

Батарею Раевского построили в форме стрелы, как нос корабля. На задах объекта военные соорудили тридцатиметровую вышку, натянули тросы и по ним пустили камеру. Тросы натягивали два танка. Нужна была поистине танковая мощь, чтобы удержать тросы в натянутом положении, без танков они бы под камерой провисли, и ощущение полёта создать бы не удалось. Камера неслась сверху, пролетала над головами солдат, через огонь, через дым. Но поначалу мы никак не могли сообразить, как же её остановить. Додумались. Для того чтобы камера остановилась и не разбилась, тросы обмотали поролоном. Работали до изнеможения, но с удовольствием.

Сначала мы с Сергеем Фёдоровичем жили в военном лагере, в одном офицерском домике. Потом для него поставили вагончик с душем, бывало, он там и ночевать оставался. Каждый вечер, чуть ли не за полночь, мы обсуждали весь план работ на завтра, он вникал во все мои операторские тонкости, и были у нас самые тёплые, самые доверительные и дружеские отношения.

Вторым оператором у меня был Дима Коржихин. Он только что закончил ВГИК, и я его буквально заставил поработать на «Войне и мире». Утром приходит машина (военные давали), мы с Димой грузимся, подъезжаем к режиссёрскому вагончику:

– А! – улыбается он нам, – поезжайте, готовьте кадр, я скоро буду.

У меня с собой сделанные Сергеем Фёдоровичем рисунки общих планов. Поднимаемся с военными консультантами на двухметровый помост (в кино такое сооружение называется партикабль) и начинаем расставлять полки. У каждого батальона, у каждой роты – свой командир. Допустим, на русскую сторону по тому, как наметил Бондарчук, нужно 1000 человек – тут же в мегафон приказ командирам батальонов, одетых в форму русской армии. Так же отдавались приказы и командирам конницы. Армия, одетая во французские мундиры, размещалась на стороне, куда светило солнце. Я попросил Циргиладзе привести со стекольного завода зеркального боя. Раздали солдатам, чтобы они пускали в камеру солнечные зайчики, и вся французская сторона заиграла: сквозь дым поблескивали лучики.

Конечно, без сложностей не обходилось. Мне, помимо всего прочего, было нелегко из-за того, что режиссёр снимался сам, играл одну из центральных ролей. Иногда он обращался с вопросом, мол, как я сыграл? Это сейчас я понимаю, что Бондарчук – настоящий Пьер, и верю его Пьеру абсолютно, особенно в финале фильма. Но тогда-то, разве мне было до тонкостей актёрского исполнения? Ведь чем сложнее сцена у актёра, тем больше она требует операторского внимания, операторских эмоций. Надо же чувствовать это трудно уловимое внутреннее движение актёра, тем более такого грандиозного, как наш режиссёр-постановщик.

Иногда у него возникали ко мне вопросы иного характера. Доснимаем эпизоды к Бородину в Звенигороде, вдруг слышу:

– Ты не помогаешь со сценарием.

– Сергей Фёдорович! У меня своих забот по горло, а вы с Василием Ивановичем писали, писали, а до вас Толстой писал, и теперь вы ко мне с такой претензией!

Однако, по моему предложению, в картину ввели сцену разговора Пьера с доктором. Пьер спрашивает: «А где будет сражение?» – «Где будет сражение, меня не касается, – отвечает доктор. – Я вижу, что телег не хватает. Раненых будет на несколько тысяч больше, не говоря уже об убитых». Такая правдивая сцена добавляла в фильм печальной душевной мудрости.

Организатором Сергей Фёдорович оказался идеальным. Например, как он обращался с военными. Нам же известно было, сколько тысяч у нас пехоты, сколько кавалерии, смотрим – народу на площадке мало. Оказалось, что на поле выходит половина нашего войска. Остальные занимаются уборкой лагеря, строительством подсобных помещений; военные – народ предприимчивый, солдатики там и грядки возделывали, и грибы собирали. Сергей Фёдорович, без всяких предупреждений, стал устраивать им проверки. Генералы сразу подтянулись – почувствовали в нём командира. Масштабные массовые сцены были им разработаны во всех деталях, заранее, на съёмке никаких вопросов и никаких споров не возникало – всё было им продумано замечательно детально. Бородино мы сняли за полтора месяца. Это очень быстро!

Эпизод «Первый бал Наташи Ростовой» и для меня был балом, только вовсе не чарующим и не прекрасным. Это когда всё снимается с одной точки и камера стоит, ты можешь отойти в сторонку и очаровываться игрой актёров, их грациозностью и красотой. Когда же ты с тяжелой камерой в руках катишься на роликовых коньках в окружении четырех помощников; когда, не отрываясь от камеры, ты должен, простите, задом ощутить сидение операторского крана, чтобы сесть на него, а не шлепнуться на пол; подняться на этом кране, и, снимая с верхней точки общие планы кружащегося в вальсе зала, управлять движением камеры и следить за светом, какое уж тут может быть упоение высоким искусством? Сильнейшее напряжение и огромные физические затраты – вот таким для меня оказался тот бал.

И все-таки эту сцену мы сняли более-менее благополучно. Когда же вошли в павильоне в маленькие декорации, начались сложности. Павильон – не натура, другой способ съёмки, другая осветительная аппаратура. Помню, явился к нам Анджей Вайда и заметил, что в таких декорациях можно жить, но не снимать. Кажется, только он меня и поддержал. Признаю, были у меня в павильоне неудачи: со светом работалось непросто. Сергей Фёдорович требовал снимать трансфокатором, а широкоформатный трансфокатор – это паровоз! У него такая светосила, что вообще было нельзя на нашей пленке снимать. Не то чтобы между мной и Сергеем Фёдоровичем исчезло взаимопонимание… Но он устал, накапливалось какое-то недовольство… То есть, павильон создал немало неприятных моментов, которые привели к тому, что наши отношения обострились.

Сергей Фёдорович никогда не позволял себе на меня кричать, но однажды… Я разговариваю в павильоне с осветителями, и вдруг он жёстко, при всех делает мне замечание:

– Мы здесь не лошадей снимаем, а актёров!

И у меня постепенно создалось впечатление, что он хочет заменить меня другим оператором, но, наверное, ему это сделать не совсем удобно. И я решил: зачем ждать, когда тебя выгонят с картины, напишу-ка я заявление сам. А ведь уже были полностью готовы первые две серии, и наш фильм на Московском международном кинофестивале получил «Гран-при». И вот я положил заявление об уходе с «Войны и мира» на стол генерального директора «Мосфильма».

Сергей Бондарчук в роли Пьера Безухова

Сейчас я думаю, что это была непростительная глупость, какое-то заносчивое мальчишество. Встал в позу. Обиделся.

На следующий день с утра пораньше позвонил Циргиладзе:

– Кацо! Что ты наделал! Почему не принёс это заявление мне? Почему не поговорил с Сергеем Фёдоровичем?!

Днём меня вызвал Сурин. Топал ногами, орал. Слушал я его, слушал и рубанул:

– Решим вопрос таким образом: отработаю две недели, как положено, и уйду с «Мосфильма».

Сурин перешёл на «вы»: