Степан Разин - Иван Наживин Страница 32

– А вот масло, вот яблочки спелые, вот холст хороший, вот орехи, вот масло, – царские товары… Жалуйте, милостивцы, на царские товары!.. Дешево продаем…

Царское вмешательство в торговлю чрезвычайно тяготило торговый мир. Целый ряд товаров объявлялся царской монополией: шелк-сырец, мед, меха, ревень, отчасти соль и рыба, всегда икра, в неурожайные годы – хлеб. Меновой торг с инородцами красным товаром и бакалеей постепенно сосредоточился в руках царя. Их лучшие меха доставались только ему. И нарушение этого порядка вызывало великую опалу и даже «кажнение смертью». Если у царя набиралось слишком много мехов или портился большой запас икры, купцы были обязаны забирать все это по казенной оценке и ведать с этим, как они хотят.

Вот этой-то разносторонней царской торговлей и ведали такие «гости», которых немец Кильбургер называл «коммерции советниками Его Величества». Эти коммерции советники не забывали и себя, конечно, при этих операциях под флагом царя, а кроме того часто выхлопатывали себе всякие прибыльные откупы, таможни, кабаки и проч. и потому гостей ненавидели яро не только простые люди, но и торговцы. Крижанич в свое время писал: «Наш словенский народ весь есть такому окаянству подвержен, еже везде на плечах нам сидят немцы, жиды, шоты, цыгане, ормляне и греки и иных народов торговцы, кои кровь из нас изсысают». Шорины стоили иногда шотов, цыган и жидов, вместе взятых, и недаром во всех бунтах имя этого гостя именитого всегда выдвигалось наряду с именами других «кровопивцев».

– Ну а как дела идут теперь по торговле? – спросил боярин.

– Потихоньку, боярин… – отвечал Шорин. – Могли бы мы торговать, да многое, сам знаешь, торговлишку режет: к пути наши не пыраты, и деньги не больно устойчивы, и разбои повсеместные, а пуще всего уж больно дерут с торгового человека; с судов посаженное, привальное, грузовое, с людей головщины, с саней полозовое, с рыбы берут при складе в лавку, и с лавки, и с раздела, и с мытья, и с рыбных бочек, и с бою, и с выборки, на торгу плати с квасу, с сусла, с масла конопляного и коровья, с ветчинного сала, с овсяной трухи, за пищую площадку берут, на реках – за прорубное подай, за рогожу плати, за ворвань плати, куда ни гляди, как ни пошевелись – плати, плати, плати… А народ орет, дурак: грабит его купчина!.. Нет, ты побудь в нашей-то шкуре, так узнаешь, как Кузькину-то мать зовут… Понимаем, не головотяпы какие, что государству без налоги не обойтиться, – так внеси в дело порядок, возьми там с рубля оборота али еще как, а так, по-собачьи, прости Господи, на каждом шагу рвать, это не дело… Ну и опять же, ежели по совести говорить, не след бы царю в дело встревать. Помню, как твой дружок, сербенин-то ссыльный, говаривал: «Несть бо кралю лепо купить у своего подданного и продать своему же…» Да вот вишь прямое-то слово у нас не больно любят. И послали прохладиться за бугры… И диви бы так на нас темный народ смотрит! Что с их взять? Баранье! Нет, и вы, бояре, вон приговорили ставить дьяче имя выше гостинного! А что дьяк? Дьяк он готовое ест, а мы людей кормим сколько…

Ордын с интересом слушал умного мужика…

А его сын тем временем мучился и сгорал в изнемогающем от зноя саду. Ко всем его огорчениям в последнее время прибавилось новое, самое горшее из всех. По соседству с ними была усадьба московского дворянина Ивана Алфимова. И раз случайно, читая в саду, сквозь частокол Воин увидал его дочь, тихого ангела с синими, как озера среди гор, глазами. И девичье сердце сразу отозвалось ему, но его репутация беглого, опального до того была прочна, что Алфимов, политик осторожный, ни за что не согласился бы назвать его своим зятем. И только вчера вечером, когда в темном небе теплились серебряные звезды, сквозь частокол Аннушка испуганно сообщила ему, что отец ее назначен воеводой в Самару и что они уезжают. И тихо плача, девушка успела передать ему золотое колечко…

Что делать, что делать, что делать?!

И вдруг над изнемогающей Москвой властно раскатился могучий удар грома. Прошумел тревожно ветер по листве. Закрутилась пыль… Шорин торопливо спустился с крыльца и вышел за ворота. Старый Ордын опять остался один. И снова мысль вернулась назад: да, от всего отказаться и уйти в пустынь…

Вспомнилась далекая молодость в далеком «скопском» краю и то страшное разорение, в котором был тогда край после Лихолетья. Он ярко помнит опустевшие деревни, где часто в брошенных избах дотлевали трупы перебитых ворами-казаками крестьян, полуразрушенные монастыри, сожженные усадьбы, разбойничьи шайки, пред которыми тряслись все, и стаи волков, которые бродили по дорогам в поисках за добычей. И вспомнилась его первая и последняя любовь, которая закончилась медлительной и торжественной свадебной обрядой: старики крепко держались старинки. И вспомнилась та удивительная весна, когда так пьяно пахли черемухи, так сладко благоухала белая резная любка и так сладко пел соловей. А теперь она, Настя, чужой человек совсем. А сын, тот замкнулся и пошел жизнью каким-то своим, скорбным путем… Никто и ничто его не держит – чего же ждать?..

Он заслышал вдруг шаги жены в сенях и взял первую попавшуюся книжку в руки, – то было «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», – чтобы не завязнуть с ней в каком-нибудь пустом и часто враждебном разговоре. Она вошла. Это была располневшая женщина в дорогом тяжелом платье и в усыпанном жемчугом подубруснике из золотной материи, поверх которого был повязан белый расшитый убрус. Она уже перестала белиться и румяниться, и ее пунцовые, налитые щеки были теперь от долгих притираний какого-то нездорового и неприятного вида. В заплывших, но вострых глазках ее была, как всегда, враждебность загодя…

– А где же Воин-то? – сказала она. – Я думала, у тебя он…

– Не знаю…

– А не мешало бы… – поджимая губы, сказала она. – Отец, а ничего не видишь… Он словно пришитый торчит все около забора алфимовского: должно, присушила какая…

– Будет тебе все зря лиховаться-то!..

– Как это так зря? Что, алфимовская-то девка нешто ему в версту? Нашел добро!.. Сперва острамил с побегом своим на всю Москву, а теперь…

Все вдруг бледно вздрогнуло, и еще властнее раскатился над изнемогающей землей гром. Густо-синяя туча с бронзовыми краями заволокла уже полнеба, и резко выделялись на ней дальние белые колоколенки. Все было освещено каким-то жутким светом. И были тревожны голоса людей, и полет птиц, и трепетанье листьев.

– Ты знаешь, что я об этих делах думаю, Настя, и потому…

Снова все вздрогнуло, и сразу яро треснул гром и покатился, полный и могучий, в раскаленные дали.

– Свят, свят, свят… – испуганно крестясь, проговорила Настасья Гавриловна. – Ох, индо ноженьки не стоят, как испужалась…

Вихрь, крутя пылью, пронесся над городом. Где-то захлопала ставня. Сразу потемнело.

– Аксютка… Нянюшка… – испуганно кричала уже в сенях Настасья Гавриловна. – Да куды вы все провалились?.. Закрывайте окна… Нянюшка, а ты поди лампадки везде засвети… Да в поварню кто сбегайте: труба закрыта ли?.. И…

Что-то фиолетово ослепило, и сразу что-то огромное и сухое сорвалось с неба и раскатилось по жаркой земле, все потрясая. Деревья согнулись под набежавшим ветром. Вся Москва скрылась в косматой, зловеще-бурой туче пыли… И вдруг раздался истошный крик: